Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"
Читатель же, если вдуматься (т.е. если читать внимательно), поставлен в нелегкое положение. Образ повествователя текуч, как ртуть: он сам себе и мастер, и материал, и инструмент, и продукт, и товар. В каждый данный момент он великолепно эффективен и никогда не аутентичен, не равен себе вполне. В итоге решительно не ясно — восхищаться им или возмущаться? Верить каждому слову или, наоборот, не верить ни одному? Двойственный, неопределенный эффект, казалось бы, не сочетается с дидактическим намерением, декларированным в начале повествования. А может быть, наоборот, прекрасно сочетается?
Уроки эффективного общения
Корреспонденты Франклина, Абель Джеймс и Бенджамин Воуэн, чьи послания133, на первый взгляд не слишком уместно (разбивая авторское повествование), вставлены в автобиогра-
133 Оба в начале 1780-х годов писали Франклину, побуждая его продолжить временно оставленное «приятное и назидательное» автобиографическое сочинение.
78
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
79
фию, приглашают его продолжить прерванную было работу над рукописью, при этом оба упирают на потенциальное значение жизнеописания как урока. Рассказ о практическом и неповторимом опыте жизни, ее «мелких случаях» и «повседневных делах» не менее, а даже более ценен, чем абстрактные назидания, — он легче будет воспринят читателем как «своего рода ключ к жизни» и многих, конечно, воодушевит к подражанию.
Устами Воуэна Франклин формулирует дорогую для себя мысль о том, что форма «подачи» урока не менее важна, чем его содержание, а с точки зрения эффективности воздействия — даже более. Традиционная форма назидательного трактата им самим рассматривалась как возможность, отчасти даже была опробована (по молодости лет Франклин сочинил философский памфлет «Рассуждение о свободе и необходимости, удовольствии и страдании»), но в автобиографии он признает это свое сочинение «ошибкой». В течение ряда лет предполагалось, что труд под названием «Искусство добродетели» дополнит автобиографию, но тот и вовсе не состоялся: «не дошли руки» за разнообразием частных и общественных дел.
Итак, автобиография задумывалась и осуществлялась как «воспитательная» книга, способная воздействовать на читателя властно, но, по удачному выражению Абеля Джеймса, «незаметно». Коммуникативное отношение учителя и ученика, располагающего опытом/знанием и готового их приобрести, реализуется здесь нетрадиционным образом (или очень даже традиционным: если иметь в виду традицию Сократа, упоминаемого в тексте автобиографии четырежды!). Для учителя важно сохранять за учеником ощущение свободы — право, пусть иллюзорное, на непринудительный выбор. Люди не любят быть поучаемы, в них живет не только инстинкт послушания, но и инстинкт сопротивления авторитету. Поэтому искусство убеждения тем действеннее, чем оно более косвенно, чем более напоминает... соблазн.
Эффективная, т.е. обещающая или даже гарантирующая успех, манера общения — предмет настойчивых размышлений в автобиографии134. Общее правило, которое вырабатывает для себя Франклин: воздержание от категоричности, от «предпи-сательности» суждений, от слишком явных претензий на ав-
134 В «Автобиографии» более двух десятков раз упоминается разговор — как предмет постоянного интереса и источник жизненных уроков.
торство при изложении идей или программ. Истину, которая не претендует на окончательную форму-формулировку и не имеет четкой приписки, даже как бы не знает, чья она, — такую истину говорящему легче скорректировать применительно к меняющимся обстоятельствам, а его партнеру или даже оппоненту — «удочерить». Франклин цитирует в связи с этим строки из стихотворного трактата А. Попа:
Не дай понять ученику, что ты его учил.
Пусть думает, что знал и сам, да только позабыл.
Та же мысль, но уже «от себя»: «Я считаю, что разумным людям не подобает подрывать свою способность приносить пользу не в меру решительной манерой, ведь обычно это вызывает отвращение и отпор, а значит, идет во вред целям, для коих нам дана речь, а именно сообщать или получать сведения и доставлять удовольствие» (с. 340). Или в другом месте: «Я взял за правило сдерживать себя, возражая против чужих мнений и утверждая свои. Я даже запретил себе... употреблять какие-либо слова и обороты, выражающие категорическое мнение, такие как "несомненно, безусловно" и т.п., а вместо этого стал говорить: то-то и то-то "мне сдается", или "представляется мне в настоящее время"... Вскоре я убедился в преимуществах этой новой для меня манеры: разговоры с моим участием стали проходить приятнее. Скромный тон, каким я выражал свои мнения, обеспечивал им более снисходительный прием и вызывал меньше противодействия... мне легче становилось убедить моих противников отказаться от их ошибок и поддержать меня... Со временем такое поведение, ради которого я вначале насиловал мою врожденную склонность, стало даваться мне легко, превратилось в привычку... И этой привычке (наряду с установившейся за мной славой честного человека) я, вероятно, обязан тем, что мои сограждане так уважительно ко мне прислушивались, когда я предлагал учредить какое-нибудь новое предприятие или внести изменения в уже существующее, и что я приобрел влияние в общественных советах, когда вошел в их состав; ибо оратором я был неважным, красноречием не отличался, был нерешителен в выборе слов, допускал ошибки в языке, а между тем обычно одерживал верх над своими противниками» (с. 431).
Итак, эффективность речи обеспечивается не за счет ее «красоты», а за счет точного расчета отношений с адресатом. Разговор, почти независимо от того, имеет ли он публичный
80
Т. Бенедиктова. «Разговор по-
американски»
или частный характер, описывается Франклином как социальная игра, взаимодействие заинтересованных позиций, где можно многое принять на веру, но нужно быть всегда настороже, уметь маневрировать, идти на компромисс, учитывая разность интересов и возможную непредсказуемость шагов партнеров-соучастников. Примером может служить обобщение опыта дебатов в Конституционном собрании США: «Игроков в этой игре так много, идеи их столь различны, а частные интересы так далеко расходятся с общим, а также друг с другом, что невозможно сделать ни одного шага, который не был бы тут же оспорен; мудрейший вынужден соглашаться на идеи неразумные, чтобы обеспечить этой ценой продвижение других, разумных и более существенных; вследствие этого случай играет в принятии решений роль непомерную и все в целом напоминает игру в кости, вроде триктрак»135. Франклин внимательно наблюдал за риторической практикой, и собственной, и других людей. Речь оратора перед толпой трудно, конечно, назвать разговором, но автобиограф примечательным образом не проводит разграничения между риторикой и непосредственным общением: в обоих случаях критерием успеха выступает эффективность воздействия. Вот несколько примеров. «В 1739 году в Филадельфию из Ирландии прибыл его преподобие мистер Уайтфидд, уже прославившийся к тому времени странствующий проповедник» (с.443). Отношения с местными священниками у него не сложились и, лишенный возможности проповедовать в церквах, Уайтфидд выступал под открытым небом. Франклина его пример и необыкновенная власть над аудиторией явно интриговали: «я... спрашивал себя, как объяснить восторг и уважение, которое он вызывал у слушателей... Поразительно было наблюдать, как изменились нравы наших прихожан». Автор биографии рассказывает далее о своих наблюдениях над толпой, завороженной красноречием Уайтфилда (и, в частности, с характерным педантизмом пытается вычислить ее впечатляющую численность: если положить на каждого слушателя два квадратных фута и разделить на это число площадь, по которой распространилась толпа, получается не менее 30 000 человек!). Если в этой ситуации Франклин наблюдает толпу как бы со стороны, то в другой он сам оказывается ее частью, и этот опыт описывает не без юмора. Одна из задумок преподобного Уайтфилда (речь шла о создании в Джорджии сиротского приюта) изначально представ-
Цит. по: Van Doren С. The Great Rehearsal. N.Y., 1948. P. 9.
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
81
лялась Франклину крайне неразумной, и он на этом основании заранее решает не принимать участия в сборе пожертвований. Но «чары» красноречия даже и на него действуют неотразимо, последовательно превозмогая доводы рассудка: заведомое решение («от меня он ничего не получит») к середине речи удивительным образом утрачивает твердость («Слушая его, я дрогнул и решил отдать ему медяки»), а к концу и вовсе превращается в собственную противоположность («От новой вспышки его красноречия я устыдился и решил расстаться с серебром; а закончил он так блестяще, что я высыпал в миску сборщика все содержимое моего кармана, включая и золото»). Автобиограф не без иронии наблюдает здесь за тем, как искусство речи «обыгрывает» его собственный рассудок, — обходит и опрокидывает его доводы, не удосуживаясь их опровергать. Откровенно признаваясь в равнодушии к вероучительной стороне проповедей Уайтфилда, Франклин восхищается «чистой формой» — эстетическими средствами воздействия на аудиторию, виртуозным применением ораторских приемов: «от частых повторений, каждый акцент, каждая эмфаза, каждая модуляция голоса была так отработана, так у места, что даже проповедью на неинтересную для вас тему нельзя было не наслаждаться. Такое наслаждение сродни тому, что нам доставляет превосходная музыка». Отделение смысла от формы, «расслоение» знака, в рамках этого рассуждения, не компрометирует, не снижает, а повышает эффективность воздействия. Странствующий проповедник сравнивается (довольно бесцеремонно) с гастролирующим актером: оба имеют явное «преимущество перед теми, что постоянно живут в одном месте, ведь эти последние не могут улучшить свои проповеди столь многими репетициями». За счет сдвига в пространстве, перемены контекста повтор одного и того же не убивает речь, а дает ей всякий раз новую жизнь.
Упоминается в автобиографии и другой молодой священник, тоже прибывший в Филадельфию из Ирландии в 1730-х годах, некто Хемфилл. Он прославился великолепными проповедями, произносимыми экспромтом. Франклин нередко ходил слушать преподобного Хемфилла, защищал его от нападок чрезмерно ревностных «правоверных пресвитериан» и даже предлагал «взаймы» собственный навык в качестве журналиста: «...когда выяснилось, что говорит он превосходно, а пишет весьма посредственно, я предложил ему свое перо и написал от его имени два или три памфлета и еще статью для газеты в апреле 1735 года» (с. 437). В этом жесте ясно про-
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
83
является характерное для Франклина безмятежно-бесцеремонное отношение к идентичности источника речи: эффективность, полезность, результативность воздействия слова важнее того, от кого оно исходит. В случае с Хемфиллом эта установка подвергается неожиданному испытанию, поскольку вдруг выясняется, что блестящие проповеди — чистой воды плагиат, ни одно слово в них не принадлежит лично оратору, чьи таланты сводятся лишь к блестящей памяти. Не одобряя обмана, Франклин тем не менее считает возможным сказать нечто в его оправдание. «Я, однако, не отступился от него, считая, что лучше пусть он читает нам хорошие проповеди, сочиненные другими, чем плохие собственного сочинения, хотя последнее было более принято» (с. 437). Вступая в конфликт с «одномерным» морализмом общественного мнения, а в чем-то и традиционной моралью вообще, Франклин настаивает: с точки зрения общественной пользы качественный продукт коммуникации («хорошие проповеди»), пусть даже доставляемый через подставное лицо (автора-самозванца), предпочтительнее, чем контрлродуктивная подлинность выражения («собственного сочинения», но плохое).
Классический пример эффективного коммуникативного хода приводится Франклином при описании собственной деятельности по организации филадельфийской милиции в 1747—1748 гг. «Наш капеллан, благочестивый священник-пресвитерианин мистер Бичи, как-то пожаловался мне, что люди ленятся слушать его молитвы и проповеди. Когда их вербовали, им, помимо жалованья и прокорма, обещали четверть пинты рома в день, и они аккуратно получали эту порцию — половину утром и половину вечером. Я успел отметить, как аккуратно они за ней являются, и теперь ответил мистеру Бичи: "Возможно, вы сочтете должность виночерпия несовместимой с вашим саном, но, если бы вы стали раздавать ром сейчас же после молитвы, они бы ходили за вами по пятам". Мысль эта ему понравилась, он ею воспользовался и с помощью нескольких людей, отмерявших порции, стал выполнять все в лучшем виде; и никогда еще люди не собирались на молитву так дружно и так вовремя» (с. 484).
На этом эпизоде имеет смысл задержаться, имея в виду его почти вопиющую характерность и красноречивость. Разве перед нами не образец откровенного, а имея в виду повод, еще и циничного торга: за кружку рома прихожане покупаются, а священник покупает их присутствие на службе? Как может автор, учитель нравственности, сам признаться в рекомендации, столь сомнительной? Словно Отвечая на заме-
шательство шокированного читателя, Франклин ссылается в качестве контраргумента на благоприятный социальный эффект найденного им решения: «Я подумал тогда, что такая метода, пожалуй, предпочтительнее, нежели наказания, предписанные некоторыми военными законами для тех, кто не присутствует на богослужениях». Из этической плоскости вопрос переносится в практическую и формулируется как альтернатива двух видов социального принуждения — насилия и соблазна. Для большинства людей разумный и нравственный выбор — как правило, нелегкий — сделать легче, если он подкреплен чувственным удовольствием, поэтому в заведомо несовершенном мире пряник гуманнее кнута. Принуждение порождает сопротивление или отсутствие личной заинтересованности, а в условиях общества посттрадиционного типа, устройством которого как раз и занят Франклин, последнее катастрофично. Эффективность социальных коммуникаций непосредственно зависит от «активного восприятия и живого отзыва»136, которые, в свою очередь, обеспечиваются переживанием, хотя бы и иллюзорным, равенства позиций общающихся.
В примере Франклина манипуляция осмысливается как что-то вроде родительской или учительской хитрости, широко применяемой в воспитании детей («Не дай понять ученику...»). Потребности в духовном наставлении и плотском удовольствии «совпадают» во времени и формально уравниваются в рамках контрактного отношения (полковое начальство исполняет свой долг по отношению к рядовым, рядовые — через посредство полкового капеллана — свой долг по отношению к Богу), но, разумеется, не отождествляются, что открывает простор для иронической и самоиронической игры. Любой, в том числе читатель, волен отождествиться мысленно с массовидным простаком, подвергаемым манипуляции для его же пользы, или с автором манипуляции, творческим индивидом. Ирония обеспечивает альтернативность толкования коммуникативной ситуации: вынужденное пассивное подчинение можно интерпретировать как добровольное и сознательное участие, положение одураченного представить как игровую позицию.
Сохранилось немало свидетельств о том впечатлении, которое личность «доктора Франклина» производила на современников. Его умение и расположенность играть на пуб-
'"■ Williams к. Doubleday and Co
Culture and Society 1780 1959 I1 336
Garden City; N.Y.:
i
Т. Бенедиктова.
лику и с публикой, используя собственный образ как инструмент, обескураживала как противников, так порой и союзников. Оттенок шарлатанства сквозил даже в прижизненной репутации Франклина, но сам он, кажется, не видел в этом ничего предосудительного. Что такое полная самотождественность? Привилегия простака или человека бездеятельного. А что такое умение различать внутреннее и внешнее, видеть и творчески использовать зазор между ними? Право и обязанность ориентированного на успех практика. В адресате речи предполагается, а отчасти и провоцируется в таких случаях равноправно-сотворческая реакция. Лучшая аудитория Франклина-учителя не та, что служит послушным и преданным объектом, а та, что состоит из потенциальных партнеров.
На портрете 1776 г., выполненном в бытность Франклина в Париже, создатель «Бедного Ричарда» осознанно и обдуманно позирует (что относится, конечно, и ко всем другим его портретам). Перед нами не частное лицо, а олицетворенный социальный символ: представитель взбунтовавшихся колоний в сердце Старого Света. Все так непритязательно и вместе с тем так нарочито! Меховая шапка, отсутствие парика, простой кафтан a la Quaqueur, очки на носу — напоминание о славе Франклина-изобретателя, в частности и бифокальных линз. Разглядывая обращенный к нам образ-маску, нельзя не обратить внимания на губы, тронутые иронической (или самодовольной? если он позволяет себе над нами смеяться, он уязвим и для нашей иронии!) усмешкой, на глаза, которые смотрят зорко, внимательно, искоса и мимо очков (выходит, они не очень-то и нужны? значит, не более чем деталь маскарадного наряда?). Встречаясь взглядом с этим Франклином, мы с ним «понимаем друг друга» особым образом. Многозначительно-образцовый политический «имидж» разом и утверждается не без приличествующей случаю помпезности, и остраняется.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42