Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"
Свобода общения с Другим, не стесненная его непосредственным присутствием, ценима не только в акте письма, но и в дополнительном к нему акте чтения. Приведем в качестве примера стихотворение 636 Эмили Дикинсон «Вот как я читаю письмо» («The way I read the Letter's— this»), перифраз которого мог бы выглядеть так: я запираю дверь, я ухожу в самый дальний угол, прячусь от возможности стука, я въедливо инспектирую окружающее пространство, чтобы исключить случайного соглядатая, хотя бы и мышь, потом осторожно вскрываю замки-печати и — вникаю на свободе в собственную бесконечность, как она явлена кому-то, от меня далекому и для меня сверхценному. Жесткая минимизация внешних социальных контактов, конструирование особого, приватного и в то же время ничейного пространства общения делает его почти неотличимым от автокоммуникации, сугубо внутреннего диалога.
Стоит, однако, иметь в виду, что во вновь формирующейся медийной среде, в поле общедоступного, но всегда опосредованного общения, частная переписка играла все же незначительную роль. В общем и довольно внушительном объеме почтовых посланий преобладала деловая корреспонденция206, а из печатной продукции — газета. Газеты в Америке начали распространяться по почте в 1792 г. — к 1825 г. имело хождение около ста наименований, к 1850-му— около шестисот207. На новых территориях газета часто возникала при почтовом отделении как своего рода «придаток» — да и странно было бы не использовать бесплатную возможность
205 Zboray R. A Fictive People: Antebellum Economic Development and the American Reading Public. N.Y.: Oxford University Press, 1993. P. 113.
206 Из 120 000 000 писем, отосланных и полученных, к примеру, в 1854 г., 97 000 000 носили коммерческий и деловой характер (Zboray R. Op. cit. P. 72).
207 Fuller W.E. The American Mail. Enlarger of the Common Life. Chicago; London: The University of Chicago Press, 1972. P. 123.
142
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
распространения, которую почтмейстеры буквально держали в руках. Поэтому не было в Америке чтения более популярного. Публично-уединенное общение с газетой208 и обсуждение газетной информации рано становятся частью быта. Поэт Дж. Р. Лоуэлл поражался двусмысленности стандартного газетного сообщения — личного послания, адресованного массе незнакомцев: «Посредством газеты не посылает ли некое семейство мне, совершенно постороннему, известие о кончине кого-то из родни? Или вот эта пара —- не хочет ли сообщить о собственной свадьбе?»209 Но и интимная связь на расстоянии легко оборачивалась фантомом, а само «письмо» уже назавтра теряло всякую ценность и могло быть использовано, например, для упаковки мыла. Шаблонное, эфемерное, часто продажное газетное слово если чем и отличалось (выгодно) от книжного, то динамизмом и демократичностью. Но именно в связи с этим дифирамбы в его честь звучали на каждом шагу. Кто читает толстые фолианты с золотыми обрезами? Единицы. Кто читает ежедневную газету? Все. «Дни книг отошли в прошлое, — вещал в 1835 г. Г. Беннет, основатель "New York Herald", — как и дни театра, и дни церкви. Та роль, которую они играли в движении человеческой мысли и человеческой цивилизации, теперь может быть смело передана газете. Газета способна направить больше душ к Небу и большее их число спасти от Ада, чем все церкви и часовни Нью-Йорка, а кроме того, одновременно умеет еще и заработать деньги»210.
Сделав скидку на шокирующую чрезмерность журналистской риторики Беннета, следует признать его частичную правоту: вступая в права, «медиа» переподчиняли собственной логике культуру в целом и традиционные виды словесности в частности. Американская литература «подрастала» при газете как «старшей сестре» (именно так, а не наоборот, как в Европе). Трудно назвать хотя бы одного крупного писателя, который не сотрудничал бы с популярными периодическими изданиями. Да и книга наравне с газетой при первой же (технической) возможности с готовностью переоделась в «одежду», удобную для путешествия без чинов, благо пере-
208 Многие путешественники по Соединенным Штатам отмечали комическое единообразие, с каким пассажиры, едва усевшись в железнодорожном вагоне или ступив на палубу парохода, разворачивали каждый свою газету.
209 Цит. по: Zboray R. Op. cit. P. 79.
210 Fishlcin S.H. From Fact to Fiction. Journalism and Imaginative Writing in America. London, 1985. P. 14.
_____Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 143
сылка стоила дешево и имела широкий социальный и географический охват. Публикации, представлявшие собой нечто среднее между газетой и книгой (прототипы современных «пейпербеков»), плодились начиная с 1830—1840-х годов и распространялись, как правило, по почте — по подписке.
Уподобление, хотя бы и чисто внешнее, литературного произведения почтовому отправлению приветствовалось широкой публикой, но хранителей культурного наследия, разумеется, не могло не коробить. Представления о литературном произведении как о цели-в-себе, о нерукотворном памятнике, о безупречной форме, в которой воплощены «благороднейшие мысли», и о нем же как о фактически средстве общественной коммуникации — неуютно сосуществовали в американском контексте, превращая книгу в заведомо двусмысленный объект. Обозначенные функции казались, да и поныне многим кажутся, вопиюще несовместимыми. В то же время для их уверенной дифференциации культурный контекст США не давал и не дает оснований: сказывается не только отсутствие прочной традиции, но и подозрительное отношение к иерархии, к любым обоснованиям избранничества без выборов, из политики распространяемое в сферу культуры. «Демократический принцип ныне столь же очевидно заявляет о себе в литературе, сколь и в политике, — констатирует не без торжественности "North American Review" в начале 1840-х годов. — В литературе, которая создается для народа, если не самим народом, всегда больше энергии и простоты, больше увлекательности и свободы, меньше изысканности и утонченности, чем в той, что предназначена для образованного класса и аристократов». Обращаясь к массам, говорится дальше в той же статье, «писатели будут руководствоваться количеством, а не качеством получаемой хвалы и свою репутацию будут мерить объемом полученного дохода»211.
Отстраниться от участия в общенациональном разговоре-обмене значило для писателя остаться в пустоте и одиночестве, не говоря уже о безденежье. Принципиального отшельника, такого, например, как Генри Торо, это, конечно, не могло остановить: в «Уолдене» он последовательно противопоставляет свои сочинения массовидным, общедоступным текстам, путешествующим по почте: «Что касается меня, то я легко мог бы обойтись без почты. Я считаю, что через нее посылается крайне мало важных вестей... Городская почта — это учреждение, где мы всерьез предлагаем человеку "пенни
211 Railton S. Authorship and Audience. Literary Performance in American Renaissance. Princeton: Princeton University Press, 1991.. P. 27.
144
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 145
за его мысли", как часто делаем в шутливой поговорке»212. Однако большинство американских литераторов не были расположены к радикальному противостоянию «почтово-рыноч-ной» словесности. Такая (оп)позиция ощущалась как экономически нереальная и — что еще важнее! — подозрительная в нравственном отношении.
М. Фуллер, одна из влиятельнейших литературных дам XIX столетия, в заметке с характерным названием «Поэты для народа» (1846) использует как раз интересующую нас метафору — литература-как-переписка — и при этом формулирует следующую дилемму: «Стихи или вообще произведения литературы можно представить себе в двояком освещении. Можно признавать таковыми лишь совершенные сочинения и требовать, чтобы все, предаваемое печати для блага человечества, отвечало наивысшим критериям формального совершенства... <С другой стороны,> литературу можно рассматривать как огромную систему взаимного истолкования (mutual interpretation), в которой участвуют люди разных сортов и сословий. Это своего рода переписка между членами одной семьи, которые часто пребывают в разлуке и озабочены тем, чтобы остаться друг для друга в духовном соприсутствии». Далее Фуллер поясняет, что книга-как-памятник и книга-как-письмо предполагают существенно разное к ним отношение. Одна хранит золотые зерна непреходящей мудрости, другая приглашает к демократическому общению, в рамках которого люди обмениваются опытами текущей жизни. К мудрости человек приобщается почтительно — опыт осваивает с интересом, но без пиетета. И та и другая установка, по мысли Фуллер, в крайнем развитии бесплодна и даже опасна. Упорствуя в первой, недолго впасть в «чрезмерную требовательность» (hypercriticism) и «педантство», другая чревата «неразборчивой терпимостью и неправомерным уравнением того, что подлинно прекрасно, с тем, что не более чем сносно». «Гармонизация» обеих возможностей желательна, но не ясно, как ее достичь, и собственные симпатии Фуллер, при всех оговорках и сомнениях, довольно явно отдает второй: «Дух времени, упорно ищущий пути, подчас непредсказуемые, к достижению наибольшего счастья для наибольшего числа людей... отдает первенство той тенденции, что располагает к наибольшей открытости и щедрости»213.
К этому же времени (1845) относятся мечтания Эдгара По об «анастатической печати» — новейшей технологии, которая позволила бы писателям избежать, во-первых, зависимости от издателей, интересующихся исключительно выгодой, и «познакомить публику с сочинениями, которые наиболее ценны, однако и наименее доступны, поскольку не поддаются продаже», и, во-вторых, отчуждающего, обезличивающего эффекта печатного текста: сохраняя индивидуальные особенности почерка, книга, подобно частному письму, давала бы читателю ощущение непосредственного, почти телесного соприкосновения с автором. Но самое интересное —- то, что, при всех притязаниях на духовный аристократизм, По явно озабочен демократизацией литературного поля, обеспечением его равнодоступности, вплоть до неразличения ролей писателя и читателя: «Ныне литературный мир представляет собою некий не вполне отвечающий своему назначению Конгресс, большинство членов которого вынуждены слушать в молчании, в то время как привилегия красно говорить принадлежит немногим. При новом режиме вторые смогут высказываться так же часто и свободно, как и первые, и удостоятся, несомненно, ровно такого внимания, какого заслуживают внутренние достоинства их речений»214.
Итак, восходящий к европейскому Возрождению духовно-аристократический идеал «государства словесности» (repub-lique des lettres) в американском контексте перетолковывался как демократическая «республика писем» — власть народа над словесностью215. Новое, «буквалистское» прочтение старой фразы указывало на изменившиеся условия функционирования литературы как социального института. В становящейся империи коммуникаций художественная словесность осознавала себя причастной к властному центру, который был везде, куда досягало печатное слово, свободно конвертируемое в общественное влияние (голоса) и деньги, и в то же время,
212 Эмерсон Р. Эссе; Торо Г. Уолден, или Жизнь в лесу. М.: Худож. лит., 1986. С. 450-451.
213 Цит. по: Zweig С. Feminist Conversations. Fuller, Emerson, and the Play of Reading. Ithaca; London: Cornell University Press, 1995. P. 209.
214 The Complete Works of Edger Allan Рое (17 vols). J.A. Harrison (ed.). N.Y.: AMC Press, 1902. Vol. 14. P. 153, 159.
215 «Никогда еще сочувствие, признание и внушительное вознаграждение не были обеспечены писателю так верно, как теперь, — рассуждает в 1859 г. литературный обозреватель популярного американского журнала «Harper's Magazine» (в статье с характерным названием: «Публика, которой счет на миллионы»). — Дело в том, что народ теперь видит в литературе свою собственность... и намерен воспользоваться правом хозяина "без посредников и условий"» (В оригинале употреблена терминология из лексикона торговцев недвижимостью) — Цит. по: Railton S. Op. cit. P. 19—20.
146
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
наряду с личной перепиской216, — скромной провинцией, где культивировалась тоска-мечта по «настоящему разговору» — общению личностному, интимному, не ограниченному прагматической функциональностью. Увы, за пределами семейного круга (или узкого слоя культурной элиты) этот идеал ощущался как безнадежно периферийный.
Та же Маргарет Фуллер пишет собрату по кружку транс-ценденталистов Э. Чаннингу из Чикаго в августе 1843 г.: «Красота этих мест ошеломляет, но люди, ах, как же среди них одиноко!., их заботит, мне кажется, исключительно то, как достать из земли ее богатства». Относительно упований Чаннинга на распространение в западных штатах задуманного им интеллектуального журнала Фуллер полна пессимизма: «Меня всерьез огорчает, дорогой Уильям, что я ничем не смогла помочь Вашему делу, по той простой причине, что у меня не было ни одного разговора, где можно было бы естественно затронуть те предметы, которым Вы намереваетесь посвятить Ваше издание. Всякий раз я вынуждена выслушивать отчеты о местных делах, о политике или сельском хозяйстве, или рассказы о домашних заботах, или охотничьи рассказы. Обо мне лично никто не задал ни единого вопроса... Друг мой, я отчаянно скучаю по дому, только где же этот дом?»217 Публичное общение сосредоточено на «деле» и равнодушно к личностям; в качестве его заложников двое одиночек — Фуллер и Чаннинг — общаются на расстоянии, посредством писем, и взаимопонимание между ними полнее, чем у каждого с непосредственным окружением. Желанный для Фуллер «дом» фигурирует как противоположность вездесущего рыночного обмена, но это какой-то призрачный дом, неизвестно где существующий, — возможно, дом-вигвам, воздвигаемый всякий раз на новом месте: там и тогда, где и когда письмо попадает в руки понимающему адресату.
Поэтому скепсис в отношении обезличенной почтовой коммуникации не мешает Торо сравнивать хорошую книгу именно с письмом: «Я жду от каждого писателя, плохого или хорошего, — заявляет он в начале "Уолдена", — простой и искренней повести о его собственной жизни, а не только о
216 Взаимосвязь литературы и эпистолярного творчества отмечалась не раз, в частности то, что рост масштабов личной переписки (которая приучала читательское воображение к работе вчувствования в другую личность, конструирования ее в воображении) сопутствовал и косвенно способствовал становлению вкуса к чтению беллетристики и массовизации ее аудитории.
217 The Letters of Margaret Fuller. Vol. 3. P. 142.
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 147
том, что он понаслышке знает о жизни других людей: пусть он пишет так, как писал бы своим родным из далеких краев...»ш (курсив мой. — Т.В.). Домашняя, душевно-родственная связь, как явствует из этой метафоры, особенно остро переживается на расстоянии.
Через этот парадокс мы попытаемся понять условия неписаного пакта, наново заключаемого между литератором и читателем в Америке.
Важнейшее отличие личного письма от газеты состоит в том, что оно начинает свой путь в пространстве сугубой приватности и в другом таком же пространстве его заканчивает. Само же движение осуществляется в пространстве общедоступном и обобществленном. Определяющей характеристикой письма как средства общения выглядит поэтому его оборачиваемость {конвертируемость). Листок, которому доверено мое, пишущего, самовыражение, должен спрятаться в конверт или вывернуться лицом внутрь, оборотом наружу (вплоть до середины XIX в. письма, как известно, просто складывались втрое и запечатывались воском или облаткой). Публичное лицо письма безлично — оно несет на себе лишь ясно читаемые знаки законности его движения в системе коммуникации: адрес и имя адресата, которому предстоит оплатить почтовую услугу и/или марку как свидетельство предоплаты. Между внешней униформностъю, которая обеспечивает письму подвижность, и уникальностью обращения одного индивида к другому нет прямой связи, но имеется парадоксальная взаимозависимость: в отсутствие того или другого (униформно-сти или уникальности) письмо не является по-настоящему письмом. Его существо, таким образом, связано с двойной принадлежностью — социальной макрокоммуникации, которая развивается вширь, стремится к экспансии, и индивидуальной автокоммуникации, направленной в глубь каждой отдельно взятой личности.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42