Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"
Спектр речевых жанров, по мысли М.М. Бахтина, простирается от однословной бытовой реплики до многотомного романа, и как ни далеки эти полюса друг от друга, между ними сохраняется опосредованная связь. Вторичные (сложные) речевые жанры вбирают, перерабатывают и «разыгрывают» в себе первичные (простые) — к примеру, роман поглощает бытовой диалог, частное письмо и т.д. Поскольку одним из важнейших параметров коммуникации является «типическая концепция адресата»18 (или иначе: «особое ощущение и понимание своего читателя, слушателя, публики, народа»19), постольку любой речевой жанр можно в принципе трактовать как вид диалогового взаимодействия — если не актуальный, то подразумеваемый «разговор».
В развитие идей Бахтина и в параллель с ними в гуманитарной науке последних десятилетий утверждались представления о художественной словесности как об интерактивном процессе, особого рода коммуникативно-риторической практике. Если в рамках традиционного подхода литературное высказывание мыслилось довлеющим «своему предмету... и самому высказывающему», а его функция как средства общения представала как «побочная... не задевающая его сущности»20, то теперь именно она привлекает к себе общий интерес.
Конечно, в отличие от авторской речевой воли, находящей более или менее адекватное воплощение в тексте, встречная воля читателя, как правило, не вербализуется. Однако «немота» не означает безучастности: формы и способы этого участия, без которого немыслим литературный процесс, — предмет нарратологического анализа (Р. Барт, Ж. Женетт, Дж. Принс, С. Чэтмен и др.)21. Рецептивная эстетика (Р.ХЯусс, В. Изер) и критика «читательского отклика» (С. Фиш, Ст. Майу и др.)22 стремится представить историко-литературную традицию и само существование литературы в контексте и терминах «культурной риторики» (cultural rhetoric). Опыт этих исследователей учитывался в нашей работе.
Имея общую, коммуникативную, природу с другими (риторическими, научно-информационными и т.д.) жанрами словесности, художественная литература представляет собой наименее специализированный вид «разговора». Задача беллетристики — не столько просвещение или убеждение читателя (хотя и это тоже), сколько специфическое взаимопонимание с ним, сопереживание художественного опыта, сопроизводство значения, соприобщение к смыслу: читатель, по выражению Ф. Шлегеля, вступает с писателем «в священные отношения внутренней софилософии и сопоэзии»23. Можно сказать, что в контексте современной культуры именно художественная литература (возможно, даже более, чем какой-либо из видов устного общения) культивирует «чистую общительность». «Чистота», разумеется, не абсолютна и уж никак не безлика: она обнаруживает всякий раз неповторимое, культурно и исторически конкретное лицо.
В дальнейшем анализе мы попробуем описать своеобразие литературной коммуникации на материале и в контексте американской культуры XIX в. Речь идет о «классике», с которой национальное сообщество пребывает в длительном и плодотворном диалоге, с которой постоянно себя соотносит, но по-разному: и тогда, когда пытается найти в прошлом духовную опору, и тогда, когда от него отталкивается, переоценивает и даже переворачивает «канон» в поисках нового образа себя. Литературную традицию США мы предлагаем рассматривать как длящийся разговор, исторически устойчивый коммуникативный пакт между пишущими и читающими. Вполне применимо здесь и понятие дискурс в устоявшемся значении: «специфический способ... организации речевой деятельности»24 — с упором на интерактивный, интерсубъективный (и в этом смысле «разговорный») ее характер.
Рассматривая литературный текст как дискурс, мы обсуждаем своеобразие литературной поэтики в контексте общей риторики и культурной коммуникации. Иначе говоря, мы спрашиваем: кто обращается к кому, на каких условиях, на каком языке, с какой целью? Поиск ответа предполагает обращение к аналитическим практикам разных дисциплин. Литературный «образ речи», подчеркивал в свое время М.М. Бахтин, живет «на пересечении»25 речи изображающей и речи изображенной, эстетики и социального быта, а потому в равной мере, хотя и по-разному интересен, для филолога, социолога, психолога, культуролога и этнолога.
Общение и национальная общность
Проблема культурного своеобразия чаще и привычнее всего встает для нас в аспекте национального. Сравнительный анализ национальных культур, картин мира, характеров — традиционное направление гуманитарного исследования, однако в последние десятилетия оно стало предметом нового раунда дискуссий. Если исследовательская традиция, сформировавшаяся в XIX в., трактовала национальное ядро как природное, субстанциальное и самотождественное, то современная этнология исходит из того, что оно не столько «дано» культуре и отображаемо в ней, сколько производимо культурной деятельностью. Если производимо, то как именно? Процесс «производства» нации, по словам Э. Ренана, есть «повседневный плебисцит», т.е. процесс, по сути, коммуникативный: самовопрошание и самоутверждение сообщества через поиск внутреннего согласия.
Полагая основой национального бытия повышенной плотности сеть коммуникативных связей (прежде всего, но не только речевых)26, этнология XX в. неоднократно предпринимала попытки описать их, объективировать и замерить. При этом количественные параметры выступали на первый план за счет внимания к качественным характеристикам, и результат оказывался малоудовлетворительным. Мы в данном случае выбираем другой подход. Исходя из определения нации как «дискурсивной» общности и разговора как базовой формы общения, мы попробуем описать национальное своеобразие литературной культуры США в терминах «разговарива-ния». Предметом специального внимания станет существенно важный в американской традиции вид разговора, в дальнейшем определяемый как «дискурс торга».
Разумеется, говорить об «американском» разговоре значит подразумевать какой-то другой, от него отличный (например, «русский»). Насущность сравнительного подхода при характеристике коммуникативных моделей, исторически или этнически своеобразных, слишком очевидна. Но и сложность сравнительных штудий в этой деликатной области ощутима не менее. Родной язык нам тем и родной, что осваивается «заодно» с живущими в нем речевыми жанрами: они воспринимаются как «естественные» и по большей части не замечаются. В то же время речевые жанры чужой культуры (а значит, и воплощенные в них социально-коммуникативные нормы) часто непонятны, а потому опять-таки незаметны, невидимы.
Налицо и сложность другого рода: репертуар речевых жанров в любой национальной культуре разнообразен и успешно сопротивляется сведению к общему знаменателю. «Образцовая» модель разговора «по-американски» или «по-русски» представляет собой неизбежное упрощение, которое нельзя воспринимать буквально, но без которого нельзя и обойтись. Даже отойдя от представления о культуре как об органической, внутренне гармоничной целостности, оперируя такими метафорами, как «лоскутное одеяло» или «салат в миске» (предпочитаемыми, в частности, культурологами и публицистами в США), т.е. последовательно удерживая в фокусе внимания культурную гетерогенность, мы все же мыслим бытие нации как проникнутое взаимосвязями целое, соответственно, и мир национального общения — как тяготеющий к некоторой условной доминанте.
В оформлении этой доминанты, скорее воображаемой, чем реальной (точнее, реальной в меру и в силу того, что она убедительно воображаема!), национальная беллетристика играет особую, возможно, определяющую роль. Это справедливо даже и сейчас, когда с ней активно конкурируют визуальные и электронные медиа, а к «веку национализма», как называют иногда XIX столетие, относится тем более. «В конституиро-вании нации как воображаемого сообщества романы приняли на себя ключевую роль, чему способствовала их огромная популярность. Исполнение этой роли обеспечивалось настойчивой претензией романа на подробную и исчерпывающую репрезентацию повседневной жизни... Роман — своего рода окно, через которое можно наблюдать характеристики наций и народов. Но роман — это и нечто большее, чем отображение социальной истории, вершащейся помимо его, за его пределами. Чтение романа предполагает соучастие в социальной практике — оно дает читающему ощущение причастности к нации как воображаемому продукту консенсуса»27. Коммуникативный этностереотип28, отображенный в романе, становится предметом общего внимания — стихийного подражания или обсуждения, полемики. Творческая интуиция конкретного автора участвует, таким образом, в общей работе самосознания и самопредставления культуры.
Описание национального своеобразия литературы, как уже говорилось, не новая задача. Традиционно она предполагает выделение устойчивых и характерных идеологем, тематических предпочтений, литературных форм, жанрово-сюжетных схем или образных лейтмотивов. Представление о литературной деятельности как о коммуникативной (дискурсный подход к художественной словесности) позволяет трактовать эту задачу более широко.
Еще в конце XIX столетия французский социолог Г. Тард заложил основу междисциплинарной дискуссии на интересующую нас тему, поставив вопрос о развитии «сравнительного разговороведения» (conversation comparee) по аналогии со сравнительным литературоведением. Получилось так, что лишь в конце XX в., по-новому сознавая и формулируя свои задачи в русле транскультурного и междисциплинарного диалога, гуманитарная наука подошла к реализации этого синтетического по своей природе проекта. Его мы будем считать «горизонтом» предлагаемого исследования.
Пока же обратимся к характеристике, разумеется предварительной, интересующего нас историко-культурного материала.
Старое искусство в Новом Свете
Что происходило и происходило ли что-нибудь с искусством разговора и с условностями социального общения после того, как европейская цивилизация, совершив в XVII в. трансатлантический рывок, принялась активно обживать Новый Свет? Поначалу изменения были мало заметны. И вообще, в течение первых двух столетий существования североамериканских колоний претензий на культурное своеобразие здесь никто не предъявлял. Вопрос стал актуален лишь после того, как самопровозглашенная национальная общность конституировалась на бумаге (в конце XVIII в.) и в общественном сознании и воображении (несколько позже). Становление новой культурной среды посредством внутреннего диалога и интенсивная рефлексия его (диалога) специфики — нормотворчество и нормоописание — осуществлялись одновременно.
У представителей американской культурной элиты не было сомнений относительно того, что разговор «в любом сообществе составляет... наиболее распространенную форму интеллектуальной деятельности». Распространенным было и другое «общее место»: разговор требует «гибкости, быстрой реакции и чуткости, умственной живости, остроумия и приверженности определенным социальным условностям»29. В этих суждениях, заимствованных из общедоступной периодической печати начала XIX в., не содержится ничего оригинального и ничего специфически американского. Более того, в заметке под названием «Болтовня или разговор» (опубликованной в журнале «Никербокер» в сентябре 1836 г.) анонимный автор, суммируя Цицероновы представления о достойной беседе, отмечал, что они одинаково употребимы и в Риме, и в Нью-Йорке, и в Старом и в Новом Свете30. Американцам важно лишь соответствовать этим неустаревающим нормам, точнее, научиться соответствовать.
Возрождением к новой жизни классических образцов разговора (подчеркивая в них свойства, особо актуальные для Нового Света: свободу, равноправие и «развивающий» характер) были всерьез озабочены новоанглийские интеллектуалы-трансценденталисты. Разговор в их глазах — серьезное дело, но также и искусство, предмет, но также и средство философствования. Амос Олкотт в рамках разработанной им оригинальной педагогической системы обучал детей Евангелию посредством воспитательных разговоров. Маргарет Фуллер в 1830—1840-х годах практиковала в Бостоне экспериментальные — опять-таки «взаимовоспитательные» — собеседования с дамами, близкими «Трансцендентальному клубу». При этом оба сознательно ориентировались на сократический диалог как идеальную модель общения. «Я не думаю, что когда-либо где-либо жизнь так же близко и естественно напоминала общение в академических кущах. В том же стиле — разговоры у Лэндора между сэром Филипом Сидни и лордом Бруком. Надо сказать, что наши — отнюдь не ниже качеством», — пишет Фуллер Р.У. Эмерсону в сентябре 1842 г., имея в виду круг, к которому они оба принадлежат31. «Как милы мне древние греки, — восклицает она, — умевшие разговаривать обо всем — и не для того лишь, чтобы только блистать, как это делают в парижских салонах, но чтобы учить и учиться, чтобы обнажать глубины сердца, взаимно проясняя сознание»32.
Прославлению искусства изящной, но содержательной («несалонной» — в пику старосветскому аристократизму!) беседы содействовали регулярные встречи в Субботнем клубе — под этим неофициальным названием был известен кружок бостонских знаменитостей, собиравшихся в 1850— 1870-х годах каждую последнюю субботу месяца для застольных бесед и «взаимного восхищения». К «безвредной, безобидной и беститульной аристократии»33 от культуры относились литераторы, ученые, историки, философы: Р.У. Эмерсон, Н. Готорн, Г.У. Лонгфелло, Дж.Р. Лоуэлл, У.Д. Хоуэллс, Л. Агассис, Дж.Л. Мотли, Г. Джеймс (старший). Душой этих бесед долгие годы оставался Оливер Уэнделл Холмс, профессор медицины, поэт, популярный лектор, — в глазах современников соотечественников и иностранцев, фигура в высшей степени представительная. В 1857 г. Холмс опубликовал в «Atlantic Monthly» серию эссе под названием «Самодержец утреннего застолья». Эти заметки сразу привлекли интерес подписчиков, способствовали резкому росту тиражей журнала, а год спустя вышли отдельной книгой. Книга в свою очередь приобрела популярность и получила впоследствии ряд продолжений («Утреннее застолье профессора», 1860; «Утреннее застолье поэта», 1872; «За чашкой чая», 1891). В этих любопытных сочинениях Холмс не только подробнейшим образом воспроизводил ход воображаемых застольных бесед в некотором типическом бостонском пансионе, но и комментировал природу разговора как такового, продолжая в этом смысле традицию доктора Джонсона и лорда Честерфилда. С его точки зрения, беседа — это и «важное дело», и «одно из изящных искусств», она сочетает в себе импровизацию и упорядоченность, согласованность и состязательность. Важно и другое: «Как для наилучшего общественного порядка нужна писаная конституция, так условием плодотворного разговора, между двумя людьми должно быть согласие относительно общих оснований». В рамках согласия относительно оснований «настоящий разговор» допускает широкую игровую свободу участников: они то и дело перехватывают один у другого нить, конкурируют за первенство, — удерживать его последовательно, подчинить себе единолично капризную стихию разговора не может никто, даже «самодержец».
В числе других Холмс высказывает и очень современно звучащие мысли о множественности ролей, стихийно принимаемых собеседниками, и о значении «пресуппозиций», иллюзорных представлений в разговорном взаимодействии. Когда общаются двое, например Джон и Томас, рассуждает он в частности, реально в общении участвует целый «коллектив»: Джон как он есть; Джон как он себя воображает; Джон как его воображает Томас, и то же со стороны Томаса. Все эти Джоны и Томасы не равны друг другу, часто даже непохожи друг на друга, могут не подозревать друг о друге, но в разговоре все имеют значение. «Допустим, Джон как он есть стар, скучен и уродлив. Но, поскольку высшие силы не одарили людей способностью видеть себя в истинном свете, вполне вероятно, что Джон воображает себя юным, остроумным и привлекательным и в разговоре исходит из этого идеала. Допустим, что Томас, со своей стороны, видит в партнере искусного притворщика, — и тогда, как бы тот ни был простоват и глуп, в разговоре, поскольку это касается Томаса, он будет фигурировать как искусный притворщик. То же можно сказать и о трех Томасах. Приходится заключить, что до тех пор, пока не родится на свет человек, знающий себя не хуже своего Создателя или видящий себя ровно так, как его видят другие, в разговоре двоих всегда будут участвовать по меньшей мере шестеро. И тот из них, кого мы назвали человеком как он есть, в философском смысле наименее существен»34. Из разбросанных в тексте замечаний складывается любопытный образ: разговор как подвижный калейдоскоп, взаимообмен и конкурентная борьба мнений, «маскарад» истин, всегда субъективных, вольно и невольно преувеличенных или приукрашенных и ни в коем случае не подлежащих буквальному восприятию35. В контексте американской культурной практики такие суждения воспринимались более чем органично, но об этом речь впереди.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42