Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"
121 Такому эффекту способствуют, в частности, самоуничижительные извинения за «излишнюю» непринужденность повествования: «Для тесной компании не будешь одеваться так, как для публичного бала» (С. 334).
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
71
или иному возможному гаранту правдивости повествования. Мера доверия к рассказу обеспечивается риторическим мастерством пишущего и поддерживается расположением читающего. Повествователь не дает нам, на манер Руссо, патетических обещаний полной откровенности, правды и только правды, напротив, на первой же странице объявляет, что мотивом (одним из мотивов), подвигнувшим его к писанию, был неискорененный грех тщеславия — в борьбе с ним, увы, не помогли никакие таблицы! К самобичеванию по этому поводу он, однако, не склонен и свое самокритичное признание использует как повод объясниться с читателем по принципиальному для себя вопросу.
Что есть тщеславие как не желание произвести благоприятное впечатление, стяжать видимый социальный успех, максимально привлекательным образом отразиться в зеркалах чужих глаз? В этом качестве оно традиционно и справедливо осуждалось моралистами, хотя в чем-то, оговаривается Франклин, заслуживает, кажется, и понимающего, терпимого к себе отношения. Ведь, будучи общераспространенно и явно неискоренимо, оно по-своему небесполезно. «Большинство из нас осуждают тщеславие в других, что не мешает им самим грешить этим свойством, я же, встречаясь с ним, отношусь к нему терпимо, будучи убежден, что оно часто идет на пользу и обладателю его, и тем, с кем он имеет дело; а посему ничего нелепого не было бы в том, если бы человек благодарил бога за свое тщеславие, как и за другие земные блага» (с. 328). Личность социально активная и заинтересованная в эффективности своих контактов использует тщеславие (своих партнеров и собственное) как «смазку», благодаря которой механизм человеческого взаимодействия функционирует эффективно и гладко. Потаенная, невидимая, неведомая окружающим добродетель, в глазах Франклина, свидетельствует либо о социальном неустройстве, либо о личностном дефекте, связанном с недостатком жизненной активности. В Новом Свете, в отличие от Старого, социальное пространство устроено не как иерархия взаимонепроницаемых слоев-сословий, а как всем (теоретически) открытый рынок, где каждый человек — сам себе коммивояжер. Личные достоинства подлежат обмену на общественное признание и успех. Не будучи открыты сравнению, вынесены в поле свободного обмена, в нем оценены и востребованы, они, увы, ничего не стоят и в силу этого как бы не существуют. В рыночном пространстве на вознаграждение претендует не добродетель как таковая, а именно зримая добродетель. Не
72
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
зря, по крайней мере со времен Адама Смита, рынок в западноевропейской культуре трактуется как общедоступное зеркало, глядясь в которое индивид получает представление о нужности и ценности своей деятельности, корректирует меру своих притязаний. В Америке «зеркальная» идентификация тем более актуальна, что фактически безальтернативна. Уже у Франклина эта стратегия социального поведения продумана и «прочувствована» сполна, в том числе в своих важнейших последствиях.
Я и мое социальное отражение — то, что я есть, и то, чем я являюсь, — разные, хотя и не посторонние друг другу ипостаси личности. В зоне социальной видимости (в глазах окружающих) любой человек представлен собственным образом, который при ближайшем рассмотрении оказывается продуктом сотворчества — бессознательного со стороны зрителей и более или менее осознанного, целенаправленного, изощренного со стороны самого субъекта.
Социальный маскарад — не только характерный эффект общества-как-рынка, но также повседневная практика демократического социального устройства. Власть «демоса» над собой, как и «самовластие» индивида, предполагает как бы раздвоение, разделение на взаимозависимые неравные части, из которых одна осуществляет управление, другая подчиняется, одна представительствует, другая представляема. В идеале (в просветительском проекте) отношения между народом и его избранниками должны были складываться как отношения между оригиналом и уменьшенной копией122 или между целым и частью — на практике так получиться не могло и, разумеется, не получалось. Представительная власть, давая людям свободу волеизъявления, повышала и риск манипуляции или обмана: «лучшие люди» (сетовал Токвиль) чувствовали себя обязанными производить наилучшее впечатление посредством искусства речи. Доверие, оказываемое им гражданами во вновь формирующейся социальной игре, определялось как величина изменчивая и строго мерная (то и дело замеряемая в голосах избирателей). Доверие должно было поэтому уравновешиваться скептическим недоверием. Избиратель не мог не доверять собственным представителям, однако не должен был доверяться им абсолютно. Отсутствие доверия или его избыток в равной мере неуместны и даже опасны.
122 «Ассамблея представителей, — писал Дж. Адаме, — должна быть точным портретом народа в целом» (Цит. по: Gustafson Th. Representative Words. Poetics, Literature, and the American Language, 1776—1865. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 1992. P. 242).
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
73
Франклин рано проникается пониманием того, что «образ», форма, представляющая личность в социальном пространстве, может не вполне совпадать и даже не может вполне совпадать с ее «подлинным» внутренним обликом и намерениями. Несовпадение видимости и существа явлений — важнейший урок, усваиваемый молодым человеком по выходе из детского, патриархально-родственного мира в большой, «взрослый»123. Собственный публичный «имидж» он учится редактировать, старательно афишируя те черты и свойства (например, трудолюбие), которые могут выступать обеспечением кредита, и скрывая те (например, любовь к увеселениям или даже к чтению), которые столь полезной службы сослужить не могут. «Одевался я просто, не посещал увеселительных заведений. Не ездил ни на охоту, ни на рыбную ловлю. Бывало, правда, что от работы меня отвлекала книга, но случалось это редко, проходило скрытно и не вызывало пересудов; а чтобы показать, что я не загордился, я иногда сам привозил на тачке бумагу, купленную у оптового торговца» (с. 408). Юный Бен Франклин, тарахтящий тачкой по улицам Филадельфии, собственноручно доставляя бумагу в типографию, — один из самых запоминающихся образов в
123 Франклин с благодарностью вспоминает «почтенную, рассудительную квакершу» на борту шлюпа, везшего его из Ньюпорта в Нью-Йорк: она предостерегала юношу от опрометчивых знакомств, учила подмечать в незнакомцах обличающие их намерения «мелочи», которых неопытный взгляд не видел и тем более не умел интерпретировать. Подробно описывается в автобиографии и болезненный опыт, связанный с сэром Уильямом Китом, губернатором Филадельфии, неожиданно снизошедшим до знакомства с юным приезжим. Всесильный глава провинции, проникшись к юному Бену симпатией, вызвался быть ему покровителем — вместо отца, даже лучше отца — и при отъезде в Англию снабдил ценными рекомендательными письмами. Увы, по прибытии на «старую родину», Бен обнаружил, что бумаги, которые он бережно вез через океан, способны принести ему скорее вред, чем пользу. Тем не менее суммарное суждение автобиографа о губернаторе-жулике почти благодушно — обман оценивается не столько как подлость, сколько как человеческая слабость: «...что сказать о губернаторе, который не гнушается столь жалкими проделками, так бессовестно водит за нос неимущего, неопытного юнца! Это была у него привычка. Ему хотелось каждому сделать приятное, и, когда нечего было дать, он давал обещания. Вообще же он был неплохой человек, неглупый, порядочно владел пером и провинцией управлял с пользой для простого народа...» (с. 361). Губернатора «подвел» избыток воображения: ему так хотелось пообещать нечто великолепное, а юному Бену так хотелось поверить! На то, что в мире есть обман, вольный и невольный, сетовать бессмысленно, заключает Франклин, важно уметь по возможности не обмануться.
74
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
автобиографии. Что это, как не акт самоозначения? Перед нами означающее, у которого есть означаемое (трудолюбие, скромность, предпринимательское рвение), но нет референта. Образ, являемый потенциальным партнерам, клиентам и кредиторам, сочинен, искусствен. Но разве лжив? Свойства, которые в нем должны быть прочитаны, и впрямь присущи Франклину, к тому же он их в себе прилежно развивает. Выставляемое напоказ знаковое облачение — столько же маскарадный наряд, сколько одежда на вырост, «самоосуществляющееся пророчество», стимул к становлению желаемых качеств124. Создание проекций-«имиджей» обеспечивает личности момент движения — наложить запрет на их производство значило бы лишить ее возможности роста, поэтому, по Франклину, развивающаяся личность и не может быть само-тождественна.
В данном случае важно, что восемнадцатилетний лицедей с тачкой существует не только под взглядом жителей колониальной Филадельфии 1720-х годов, но и под взглядом старого Франклина из годов 1770-х, и под взглядом его символических сыновей, граждан американской республики. Этим двум последним надзирающим инстанциям, в отличие от первой (соседей-современников), открыты и «передний» план, и изнанка перформанса. Поскольку читатель согласен (вслед за автобиографом) трактовать их несовпадение благожелательно — не как обман, прегрешение против этической нормы, а как вариант нормы, взаимно соблюдаемое правило игры, — постольку он относит себя к одной с Франклином (как отцом американской нации) «команде». На этой функции «инициации», которую фактически осуществляет автобиографический текст, нам предстоит еще остановиться ниже.
Пока отметим лишь, что стратегия поведения-общения, «генерированная» Франклином, оформленная им затем в текст и предложенная обществу в качестве образца, была с готовностью востребована уже в следующем поколении. «Замечательно, что мы в силах себе представить не только то, чем уже являемся, но и то, чем можем стать, мы можем увидеть в
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
75
124 Далеко не всегда этот процесс результативен: Франклин откровенно признается, в частности, что скромность, смирение — одна из тех добродетелей, которую за всю жизнь он так и не смог, как ни старался, в себе развить. «Не могу сказать, чтобы я добился успеха по существу этой добродетели, скорее мне удалось приобрести видимость ее» (с. 431), — пишет он по этому поводу. Очевидно, что ему скорее удавалось подражать Сократу в показном, «стратегическом» смирении, чем Иисусу в смирении истинном.
себе зародыши и обещания бесконечного роста»125, — писал У.Э. Чаннинг в 1839 г., формулируя одно из любимейших «общих мест» американской культуры. Человеческое Я не столько есть, сколько творится, исполняется и созидается в игре. Стать другим значит для начала явить себя другим, попробовать сыграть другую роль. Вместо иерархии, вертикали, законной и опорной в традиционном обществе, в демократическом социуме господствует функционально дифференцированная горизонталь — возможность для каждого выступать в разных амплуа, свободно выбирать и неоднократно менять социальные роли126. Эта логика охотно и исключительно устойчиво признается самими американцами в качестве несущей опоры культурного сознания США. «Бунт американцев против британского отечества начался с того, что они, нарядившись индейцами, побросали чай в бостонскую гавань», — пишет уже в XX в. Р. Эллисон, т.е. с маскарада, в котором ярко проявилось сознание того, что и общество, и отдельная личность есть «творение человеческое, а не Божье»127.
Естественно возникающая на этой почве мысль о присущей американскому характеру «склонности к театральности» также высказывалась неоднократно. По-видимому, здесь можно говорить о совокупном действии ряда факторов, прямо не связанных между собой, и рыночных, и, как ни странно, антирыночных. Первые пуритане, строители «града на холме», при всей непримиримой враждебности к лицедейству и легкомысленным зрелищам, с готовностью уподобляли себя актерам, разыгрывающим в мировом театре (theatram mundi) бесконечно ответственное действо. Демонстрируя распространенность театральной метафорики в публичной речи колониального периода, американский исследователь Дж.Г. Ричарде усматривает в этом проявление становящейся специфики национального самосознания: «едва ли найдется на постсредневековом Западе сообщество, более склонное к самодраматизации, чем ранние американские нонконформисты»128. «Глаза всего мира устремлены на
125 Charming W.E. Self-Culture. Boston: James Munroe and Co., 1839. P. 10.
126 21 марта 1840 г. Генри Торо записывает в дневнике: «Сегодня мир — подходящая сцена, на которой можно сыграть любую роль. Сейчас, в этот момент, мне представляется возможность выбрать любой образ жизни, который где-либо ведут люди или который можно нарисовать в воображении... Выбор ролей так широк...» (цит. по пер.: Торо Г. Высшие законы. М: Республика, 2001. С. 319).
127 Ellison R. Shadow and Act. N.Y.: Random House, 1964. P. 53—54.
128 /. H. Richards. Theater Enough. American Culture and the Metaphor of the WorldStage 1607—1789. Durham; London: Duke University Press, 1991. P. 101.
76
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
нас», — напоминал единоверцам-соотечественникам Джон Уинтроп. Представление о собственном бытии как о существовании «под взглядом» разом и Бога, и человечества выступало как мощный стимул к активности, духовной и практической, сверхнапряжению, сверхусилию.
Суровость пуританских нравов, торопливость и напор деловой жизни мало способствовали развитию в США театрального искусства: «Люди, занятые каждый рабочий день недели зарабатыванием денег, а по воскресеньям молящиеся Богу, — писал в 1830-х годах Токвиль, — не оказывают никакого содействия музе комедии»129. Но тут же отмечал, что театр в его антиаристократической версии именно в Америке как нигде близок к жизни. Нарастающее «правдоподобие»130 театра можно истолковать как свидетельство «театро-подобия» жизни. Разве коммерческая активность не заключает в себе, по определению, момент театральности? Без знания аудитории и владения искусством иллюзии сколько-нибудь масштабное продвижение товара на рынке просто невозможно, хороший бизнесмен обязан соединять в себе актера, режиссера, импресарио и драматурга — раннеамериканская социальная практика давала тому множество подтверждений. Элемент театральности, маскарада присутствовал и в жизни большинства иммигрантов, за счет которых быстро пополнялась молодая нация: ведь их «бытие в качестве американцев — все равно что вторая натура; оно предполагает сокрытие исходного Я и принятие господствующих моделей социального поведения»131.
Отвлекаясь от конкретных обстоятельств и переводя проблему из социального плана в мировоззренческий, Ф. Ницше свяжет театрализацию жизни с утверждением антропоцентрической установки в культуре, характеризующей специфическую «веру американцев... которая все больше хочет сделаться верою и европейцев»: каждый человек «способен почти на все, дорос почти до всякой роли»; исходя из этого убеждения, личность «испытывает себя, импровизирует, снова испытывает, испытывает с удовольствием», в итоге «прекращается всякая природа и начинается искусство» — люди становятся актерами132.
129 Токвиль А. де. Цит. соч. С. 364.
130 Там же. С. 363.
131 Boelhower W. Through the Glass Darkly: Ethnic Symbiosis in American Literature. Oxford; N.Y.: Oxford University Press, 1987. P. 135.
132 Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 1. С. 678.
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
77
Молодой Франклин учится жить именно в таком мире-театре. Уроженец самого крупного по его временам торгового города Америки, он осознает себя человеком динамичным, подвижным и открытым перемене в обществе, столь же переменчивом и динамичном. Неожиданные знакомства в его опыте не редкость, скорее наоборот. Губернатор Пенсильвании, случайно, через третье лицо, познакомившись с частным письмом, в котором 17-летний Бенджамин объяснял причины своего расставания с Бостоном, проникается сочувствием к многообещающему юноше и запросто приглашает простого наборщика с собой в харчевню, отведать «превосходной мадеры». «Я был этим немало удивлен, — комментирует тот, — а у Кеймера (хозяина типографии. — Т.В.) прямо глаза на лоб полезли» (с. 350). Пестрота, непредсказуемость социальных контактов, успех которых определяется гибкостью приспособительных реакций и умением с выгодой для себя примирять различные интересы, — еще один класс Франклиновой школы жизни. В дальнейшем ему предстоит налаживать отношения с губернаторами и подмастерьями, пожарными, депутатами ассамблей и европейскими правителями. Своим успешным опытом Франклин делится — не без самодовольства — с читателем автобиографии.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42