Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"
Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"
Т.Д. БЕНЕДИКТОВА
«РАЗГОВОР ПО-АМЕРИКАНСКИ»
Дискурс торга в литературной традиции США
Москва
Новое литературное обозрение 2003
ББК 83.3(7Сое) + 83.3(2Рос) УДК 821.111.09 + 821.161.1.09 В 29
НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Научное приложение. Вып. XXXII
Бенедиктова Т.
В 29 «Разговор по-американски»: дискурс торга в литературной традиции США. — М.: Новое литературное обозрение, 2003. - 328 с.
Идеал общительности, полноценного разговора общечеловечен, но и своеобычен для каждой культуры. Американский идеал, становящийся (в XVIII—XIX столетиях) в силовом поле рыночных практик, политической демократии, новорожденной системы массовых коммуникаций близок модели «торга» (bargaining). Он предполагает состязательное сотрудничество, взаимозаинтересованное разногласие соединяет в себе расчет и приключение, «эдем прирожденных прав человека» и поединок эгоистических воль, игру и ритуал. «Дискурс торга» — в психологическом, риторическом и эстетическом измерениях — рассматривается на материале классической американской автобиографии (Б. Франклин, Д. Крокет, Ф.Т. Барнум) и художественной прозы (Э.А. По, Г. Мелвилл, Марк Твен). Сравнительно-диалогический анализ русского и американского литературных дискурсов позволяет охарактеризовать особенность подразумеваемых тем и других идеалов общения. По-новому осмысливается литературная традиция — как длящийся, преемственный, заочный «разговор» между писателями и читателями в пространстве национальной культуры.
ББК 83.3(7Сое) + 83.3(2Рос) УДК 821.111.09 + 821.161.1.09
ISBN 5-86793-236-2
© Т.Д. Бенедиктова, 2003
© Художественное оформление.
«Новое литературное обозрение», 2003
Работа над книгой сильно растянулась во времени — от первого проблеска замысла (во время стажировки, в Нью-Хэй-вене в 1990 году) до окончательной точки (в Москве в 2003). Промежуток был заполнен разнообразными делами и работами, но эта выделялась особо. Поскольку переживалась — чем дальше, тем яснее — как длящийся процесс самообретения или само(пере)воспитания — не «сентиментального», а профессионального — в культурной среде, менявшейся стремительно, ошеломляюще и противоречиво.
Постоянным фоном оставался университет, прекрасный своей устойчивостью и готовностью обновляться. Внимание и суждения коллег, требовательное любопытство студентов были «внешним» двигателем проекта, стимулом к обобщению, преобразованию и уточнению рабочих формулировок. В аудиториях родного МГУ, но также Йеля, Дюка, Университета Айовы, Университета штата Нью-Йорк в Олбани (SUNYA) и Свободного университета в Берлине обсуждался в разное время «разговор по-американски». Всем участникам этих дискуссий я глубоко и искренне признательна, — а равно и администрациям МГУ и SUNY, Институту Дж.Ф. Кеннеди (FU Berlin), Программе Фулбрайта и Международному Форуму по изучению США (IFUSS) за поддержку необходимых стажировок и контактов.
Особая благодарность — Эдуарду Яковлевичу Баталову, Елене Владимировне Петровской, Илье Петровичу Ильину и Борису Владимировичу Дубину, читавшим мое сочинение на завершающем этапе. Из разнообразных опытов университетской жизни самый ценный и самый счастливый — это опыт размыкания собственной ограниченности, особенно, когда твое усилие проницательно понято и «просвечено» критикой, поддержано встречным исследовательским энтузиазмом и сочувствием.
Я очень благодарна своей семье — за щедрость долготерпения, и книгу хотела бы посвятить своим родителям.
Введение
РАЗГОВОР В КОНТЕКСТЕ КУЛЬТУРЫ
Быть — значит общаться. М.М. Бахтин
Дело разговора — серьезнейший предмет.
О.У. Холмс
Не обманешь — не продашь. Русская пословица
Определяя «разговор» как проблемный фокус исследования, мы обращаемся к явлению загадочному в своей простоте. Разговор — занятие или состояние, столь же привычное, что дыхание или ходьба. Мы ходим, дышим, разговариваем, вопросом «как?» задаваясь лишь в особых, сравнительно редких случаях. Зато постановка такого вопроса, вглядывание в микроструктуру обыденного, привычно не замечаемого акта может служить пониманию масштабных процессов — культурных, социальных, жизненных.
Что такое разговор? «Словесный обмен сведениями, мнениями», — сообщает словарь Ожегова. В узком и в то же время относительно строгом лингвистическом определении — процесс непосредственного речевого обмена, в ходе которого говорящий и слушающий, меняясь ролями, соучастно выстраивают смысл. Видов и жанров разговорного взаимодействия в обиходе множество: своеобразие каждого определяется, во-первых, ситуативно (контекстом), во-вторых, целью. Единство контекста необходимо для завязки общения и воспроизводится в дальнейшем при посредстве «взаимных подразумеваний» (или «импликатур»), — таким образом в разговоре реализуется основополагающий «принцип кооперированное™»1. Что до цели, то, если исключить специальные случаи, как собеседование экзаменатора и экзаменуемого, врача и пациента, допрос в суде и т.д., «настоящий» разговор ее как будто бы лишен. Поскольку, по определению, свободен, спонтанен, не связан прагматической задачей2. И тем не менее цель в нем всегда присутствует — как некий вектор (критерий отбора приемлемых ходов), который трудно определим объективно, но участниками общения, как правило, ясно ощутим. По выражению американского культуролога X. Бхабхы, любой разговор насыщен «пролептической энергией»: развертываясь в «сейчас», он устремлен в будущее (leaping ahead), поэтому «описать его правила или предписать ему правила можно только ретроактивно»3.
Очевидно, что описание разговора не может ограничиться фиксацией словесного обмена и должно обязательно учитывать его неявную, немую, «неизреченную» часть. Без этого невозможно понять характер и внутреннюю задачу коммуникации, нельзя по-настоящему оценить и степень ее успешности. Зато с учетом (по возможности широким) встречной работы воображения и обоюдно подразумеваемого собеседниками контекста разговор открывается нам уже не просто как речевой, но и как многомерный, культурный феномен. Неудивительно, что интерес к разговору как социокультурной проблеме стал сегодня общегуманитарной тенденцией — почвой сотрудничества языкознания, психологии, социологии, этнографии, культурологии, антропологии, а также «прорастания» новых, трансдисциплинарных направлений. Нередко в связи с этим говорят о «повороте к разговору»4, по аналогии с «лингвистическим поворотом», «культурным поворотом» и т.д.
Разговор: модель культуры
Объемля множество социальных ситуаций, бытовых, профессиональных, воспитательных и иных, — определяясь ими и их, в свою очередь, определяя, — разговор может рассматриваться как продуктивная модель взаимодействия, позволяющая трактовать разные социально-культурные процессы, от политических до эстетических.
Мысль о том, что между устройством речевого этоса и общественным устройством существует отношение подобия, не нова, восходит к «Риторике» Аристотеля и в общем виде высказывалась с тех пор неоднократно. В формулировке Б. Уорфа она звучит, например, так: «...действия, предпринимаемые людьми в тех или иных ситуациях, схожи с манерой, в которой о них говорят»5. «Сходство» не стоит, конечно, понимать буквально, не стоит и недооценивать. В сфере общения прорабатываются и так или иначе решаются принципиальные для всякого общества вопросы: «как побудить индивида включиться в общую связь и жить для нее; как, в свою очередь, сделать так, чтобы эта связь наделяла индивида ценностями и идеалами; как превратить жизнь индивида в средство для достижения целей целого, а жизнь целого — в средство достижения целей индивида»6.
Г. Зиммель ввел в свое время понятие «настоящего разговора», который являл в его глазах «миниатюрное изображение общественного идеала»7. Воплощенная утопия «чистой общительности» предполагает полноту взаимопонимания, свободу и бескорыстие личностного взаимораскрытия собеседников. Образ такого разговора имеет долгую традицию, присутствие его в европейской культуре можно проследить со времен античности. Философические диалоги в садах платоновской Академии, плавно-приятное течение речей в ходе «симпосия» или «коллоквиума» служили современникам и потомкам образцами общения, по-человечески удовлетворяющего, спонтанного и в то же время над-бытового, в том и другом качестве последовательно противопоставляемого публичной риторике. Разговор («sermo communis»), подчеркивал Цицерон, происходит в относительно интимном дружеском кружке, опирается на неформальное равенство, взаимное расположение и общность интересов. Если красноречие использует слово как инструмент властного воздействия и потому всегда подозрительно с точки зрения этики, то «настоящий разговор» нравственно безупречен: именно в нем homo urbanus проявляет и культивирует свои лучшие свойства.
Классическая модель разговора подчеркивает в нем гармоничность8, равноуважительность, непосредственную ориентированность на собеседника и в то же время органическую сопричастность богатству культурной традиции: наряду и на равных с присутствующими друзьями участниками общения становятся авторы великих книг, уважаемые мыслители прошлого. Свободный от сиюминутных страстей и корыстных интересов, ограничений невежества, давления заботы и нужды, «настоящий разговор» представал как аристократичный если не в смысле строгой сословной приписки, то в смысле возвышенности над рутиной быта и отвлеченности от практических задач (это само по себе подразумевало наличие культурно-рафинированного досуга, доступного лишь высшему сословию). Сочетая в себе черты ритуала и игры, «настоящий разговор» утверждал надличные, коллективные ценности, подчеркнуто исключая индивидуальное самоутверждение, конфликт мнений или даже резкое столкновение точек зрения. Благорасположенность и взаимоприятие, «строй» и «лад» внутри ансамбля общающихся, пребывающих вместе в обжитом и устойчивом культурном пространстве, — вот приоритет, который в рамках классической модели ни в коем случае не должен был подвергаться опасности.
Оформившись в античности, этот идеал общения сохранялся в куртуазной культуре Средневековья, в светском и литературном быту Возрождения. В это время предпринимаются первые попытки кодифицировать искусство разговора, преемственность которых лишь оттеняет разнообразие материала. По наблюдению историка П. Берка, манеры разговора, принятые в разных культурах, «могут перекрываться, но редко совпадают вполне»9.
Так, при итальянских дворах XVI в. был принят разговор острый, «кусачий» (mordace), пикантный. В кругу французских аристократов XVII столетия он становится более рациональным, церемонным и изысканным, — четче обозначаются социальная иерархия и «групповой нарциссизм». Последний, надо заметить, присутствует в разговоре всегда (ведь одно из главных удовольствий общения — сладость самоподтверждения в принадлежности к кругу «своих», однако во французском варианте салонной беседы он был обозначен настолько сильно, а контроль над индивидуальным выражением был настолько строг, что обмен суждениями грозил превратиться в чистую формальность — вместо него имело место изысканно-вежливое принесение взаимных даров, «непрестанный словесный потлач»10.
Постепенно, по мере того как в пространстве европейской культуры буржуа осознает себя в качестве нового культурного героя, аристократическое искусство беседы демократизируется, «образцовый» разговор становится менее церемонным, более раскрепощенным тематически и стилистически. Он, соответственно, перемещается (в частности, в Англии в XVIII в.) из светских салонов в сравнительно общедоступные ассамблеи, кофейни, читальни и даже специальные «разговорные клубы» (conversational clubs).
В «викторианской» культуре середины XIX столетия привилегированным местом общего разговора становится домашняя гостиная (английское parlour — гостиная, кстати, происходит от французского parler— говорить), а общение «по душам» ассоциируется все чаще с фоном и обстановкой, еще менее регламентированными, такими, например, как железнодорожный вагон или случайный ночлег в пути (понятно почему: вне жесткой привязки к месту человек чувствовал себя более свободным от принудительно-ролевых обязанностей, заданных иерархий, прямого общественного контроля и самоцензуры).
Даже этот торопливый пробег по столетиям позволяет заключить: идеал общительности как одна из составляющих культуры менялся и меняется вместе с нею, находя себе все новые воплощения. Одно из них избрано нами в качестве предмета анализа. Но прежде чем мы к нему обратимся, следует пояснить, почему материалом при этом послужит проза, автобиографическая и художественная, к устной практике разговора отношения как будто бы не имеющая.
Разговор и литература
Искусство разговора -- не зря Г. Тард называл его «эстетическим цветком цивилизации»11 — совсем не посторонне письменным формам выражения, особенно художественным. В классическую эпоху считалось само собой разумеющимся, что образцовый собеседник — также и образованный ритор, и читатель. Целый ряд литературных жанров — анекдот, максима, афоризм, размышление и другие — начинали жить или даже преимущественно жили в светском общении. В свою очередь, освоение «искусства нравиться в разговоре» происходило не только на живом опыте, но и посредством разного рода книг. Во Франции уже в XVII в. регулярно издавались трактаты на эту тему, не менее популярны были собрания диалогов, острот и крылатых выражений, в которых всякий мог почерпнуть украшение для собственной речи. В Германии в XVIII столетии возник даже особый тип издания — Konversationslexicon: словарь или энциклопедия возможных тем для просвещенной беседы. Ритуал разговора подробно описывался в руководствах по светскому этикету, его комментировали законодатели культурного вкуса. Например, в Англии — Аддисон, Стиль, Свифт, Филдинг, лорд Честерфилд, доктор Джонсон, — последнему принадлежит, в частности, известное определение разговора: «беседа, не скованная пределами практических деловых устремлений»12.
Размышления и комментарии по поводу интересующего нас предмета часто встречались в романах, еще чаще в пьесах для театра, где публике преподносились вполне наглядные уроки общения, позитивные и негативные образцы. Культурная норма, таким образом, открывалась обсуждению, следовательно, изменению, утрачивая со временем жестко предписательный характер. Романтическая словесность начала XIX в. («фрагменты» и романы Шлегеля и Новалиса, эссеи-стика Хэззлита, дневники Томаса Мура, переписка русских «арзамасцев») с видимо-буквальной непосредственностью фиксировала беседы, протекавшие в дружеских кружках, где царил культ вольно-индивидуального и вместе «ансамблевого» самовыражения. «Непринужденное дружеское общение» воспринималось литераторами-романтиками как своего рода «сверхжанр», принадлежащий одновременно искусству и жизнетворчеству, в своей стихийной непосредственности служащий прообразом космической гармонии: «тысячи голосов непрерывно беседуют между собой... эта беседа — жизнь вселенной»13. В постромантической культуре «настоящий» разговор все более последовательно трактуется как экзистенциальный контакт, раскованно-непредсказуемый, драматичный, бегущий всего формального, чреватый духовными взаимопрозрениями.
Особенно заметное место разговор занимает в романе. Уже в литературной прозе XVII—XVIII столетий условности передачи диалогической речи становятся вполне устойчивы, — в XIX в. книгу «без разговоров» уже почти так же трудно редставить себе, как и «без картинок» (выражение кэррол-ловской Алисы). Роман тяготеет к «сценичности изложения», ко все более полному воспроизведению не только самих реплик, но и всего коммуникативного контекста, в который они погружены, с «движениями и мелкими выходками самих действующих лиц, нередко до ненужной, утомительной нескладицы»14. Разговор осваивается литературой, можно сказать, и вглубь, и вширь: стилевые поиски осуществляются в постоянно расширяющемся поле социального разноречия. Закрепленная за образованным сословием норма разговора сохраняет влияние как образец «культурности», но былую авторитетность, «эксклюзивность» во многом утрачивает. В «век демократии» — он же «век реализма» и «век романа» — идеал разговора уже невозможно описать однозначно, его формы-нормы меняются, множатся и конкурируют друг с другом.
В рамках литературного произведения прямая диалогическая речь (как и повествовательная, но в значительно большей мере) обретает «янусоподобный» статус: она в равной мере натуральна и искусственна, принадлежит общеупотребительному социальному дискурсу, элементы которого мимически воспроизводит15, и уникальному авторскому художественному целому. Вырастая на основе живых коммуникативных практик, как подражание им, литературный образ речи оказывает на них и обратное (косвенное) воздействие: «писатель не только творит мир, но и сам живет в мире, который воспринимает его творение как свое подобие»16. Апеллируя к социальному опыту и памяти читателя, к расхожим представлениям о том, как разговаривают в жизни17, художественная проза столько же отражает преобладающую модель разговора, сколько и генерирует ее — сообщает ей опознаваемую форму. Проза, таким образом, учит искусству разговора, — беллетристика становится лабораторией общения и собственную коммуникативную функцию осознает в связи с этим с небывалой остротой.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42