Дипломная работа: Марксизм: время сновидений
Проблема сакрального (мифического) всегда была, главным образом, проблемой смысла. Миф вводил человека в реальность мира, объясняя его суть и рассказывая о его сотворении. Он же задавал направление (проект) человеческой жизни, которая в этом осмыслении становилась миссией, предназначением. Миф ставил перед людьми глобальную цель, которая была превыше человеческой жизни. А имея идеальную цель, можно было цели-ком (без сомнений) отдаться процессу.
Современный фанатизм есть искусственная попытка вернуться в блаженные времена старым испытанным способом - отбросив сомнения (перестав задумываться) и найдя себе цель превыше жизни. Попытка коллективная, что весьма существенно. Возникает надежда, что эта новая человеческая общность с новой идеологией (религией) владеет смыслом жизни - и можно приобщиться к нему. Но «искусственные» психические манипуляции вряд ли могут привести к позитивным результатам (в данном случае это не этическая оценка; имеется в виду жизнеспособность (устойчивость, стабильность) данной стратегии жизни). «Отбрасывание» сомнений (для современного человека) означает их вытеснение, что в свою очередь приводит к их активизации в сфере бессознательного. Вместо желаемой внутренней гармонии фанатик обретает психическую неуравновешенность. А способы компенсации внутренней нестабильности всегда одни и те же - это выплескивание агрессии (часто ничем не мотивированной) во внешний мир. Фанатик может убеждать себя, что он проводник великой цели, что его жизнь имеет глубокий смысл, и что этот смысл им познан. Но для любого мыслящего человека фанатизм - лишь жалкая (т.е. неудачная, достойная сожаления) пародия на мифическое мировоззрение. Нельзя сознательно вернуться к истокам и вновь войти в давно утекшие воды.
Мы знаем, какой смысл нужен Вощеву, какую истину всегда ищут в мифах о светопреставлении - истину обновления. «Это слабое тело, покинутое без родства среди людей, почувствует когда-нибудь согревающий поток смысла жизни, и ум ее увидит время, подобное первому исконному дню».[239] Вот в этом и есть весь смысл.
И когда Настя умирает, рушится все бытие Вощева. «Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движеньем?»[240] Потому что истина может быть только в человеке - больше ей негде быть. И если нет человека - нет и смысла.
18
Тексты Платонова сегодня доступны и в цифровом виде - так что мы можем сравнительно легко провести их статистический анализ. Нас интересует частота использования слов, связанных со смертью в «Чевенгуре» (всего 121232 слова) и «Котловане» (всего 35140 слов).
Слово «мертвый» и производные от него встречаются в «Чевенгуре» - 74 раза и в «Котловане» - 47 раз. Причем мертвые у Платонова не только люди и животные (хотя их тоже хватает с избытком) - но и места, дороги, высота и долгота пространства, свет, тьма, массовая муть Млечного Пути, луч луны, воздух, земля, вода, песок, глина, камешки, трава, вещества, предметы, инвентарь, оружие, груз, строительный материал, знаки, природа и т.д. Даже живые спящие лежат как мертвые и спят как убитые.
Слово «смерть» и ее производные встречаются соответственно 84 и 15 раз.
«Умер» - 84 и 33.
«Погиб» - 37 и 21.
«Гроб» - 30 и 44.
«Могила» - 63 и 5.
«Убить» - 35 и 6.
«Кладбище» - 26 и 2.
«Прах» - 9 и 7.
«Скончался» - 12 и 9.
«Помру» - 11 и 8.
«Хоронить» - 13 и 4.
«Труп» - 3 и 2.
Когда золотой фонд мировой литературы будет наконец оцифрован, появится и словарь частотного употребления всех слов русского языка (в художественных текстах); тогда подобный статистический анализ станет гораздо убедительнее. Пока же можно сказать лишь очень приблизительно - слов данной тематики в платоновских текстах много.
Также заслуживает внимания слово «ветхость» - 15 и 7 раз. Старость и ветхость - характеристики отжившего мира, готового умереть.
Все находилось в прежнем виде, только приобрело ветхость отживающего мира; уличные деревья рассыхались от старости и стояли давно без листьев… Воздух ветхости и прощальной памяти стоял над потухшей пекарней и постаревшими яблоневыми садами… Забор заиндевел мхом, наклонился, и давние гвозди торчали из него, освобождаемые из тесноты древесины силой времени.[241]
Вблизи была старая деревня; всеобщая ветхость бедности покрывала ее и старческие, терпеливые плетни, и придорожные склонившиеся в тишине деревья имели одинаковый вид грусти.[242]
Уже упоминаемые нами «кости» мы можем встретить соответственно 23 и 22 раза. Не всегда это мертвые человеческие кости; но и кости живых описаны Платоновым так, что невольно напоминают о непрочности тела, о неизбежности (и близости!) смерти.
И еще одно, конкретно по нашей теме: словосочетание «второе пришествие» встречается в «Чевенгуре» 15 раз.
19
Идея рождения нового человека (для жизни в новом мире) была центральной идеей коммунистической пропаганды. Платонов пересказывает ее, практически не отступая от языка эпохи. В этих перенасыщенных людоедскими[243] метафорами лозунгах мы можем без труда различить символику классической инициации.
И тут мы, товарищи, подходим к культурной революции. А отсюда, я полагаю, что этого товарища, по названию Пашка, надо бросить в котел культурной революции, сжечь на нем кожу невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и налить ему во все дырья наше идеологическое вещество…
Здесь Пашка вскрикнул от ужаса казни и лег на пол, чтобы загодя скончаться.[244]
Мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтоб с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм![245]
Но у Платонова эта идея перерождения часто заслоняется другой идеей - в новом мире должны жить совсем новые (юные) люди - т.е. дети.
Отчего вы не чувствуете сущности? - спросил Вощев, обратясь в окно. - У вас ребенок живет, а вы ругаетесь - он же весь свет родился окончить.[246]
Скоро мы всех разактивим: дай только массам измучиться, дай детям подрасти![247]
Жачев еще с утра решил, что как только эта девочка и ей подобные дети мало-мало возмужают, то он кончит всех больших жителей своей местности; он один знал, что в СССР немало населено сплошных врагов социализма, эгоистов и ехидн будущего света, и втайне утешался тем, что убьет когда-нибудь вскоре всю их массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство.[248]
Твое дело - целым остаться в этой жизни, а мое - погибнуть, чтоб очистить место![249]
Это напоминает нам принцип Моисея - никто из рожденных в рабстве не должен ступить на землю обетованную. Для осуществления своего принципа Моисей сорок лет водил свой народ по бесплодной пустыне, устроив ему своеобразный марафон смерти. Примерно так советские историки изображали и эпоху «военного коммунизма» - как время голодной святости. НЭП должен был положить конец этим голодным скитаниям, обозначив: «мы куда-то пришли, мы что-то построили». Советское правительство планировало, что НЭП вернет людей к нормальной обыденной жизни (но уже под властью большевиков), к привычному каждодневному труду за скудное вознаграждение. Т.е. вырвет людей из романтики революции, из мифического переживания мира.
Люди начали лучше питаться и почувствовали в себе душу. Звезды же не всех прельщали - жителям надоели большие идеи и бесконечные пространства: они убедились, что звезды могут превратиться в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет тифозная вошь.[250]
Но кого-то звезды все же прельщали. И через восемь лет после объявления НЭПа устроение нового способа жизни для многих все еще ассоциативно связывалось с событиями первых лет старой эры.
Смотри, Чиклин, как колхоз идет на свете - скучно и босой. - Они потому и идут, что босые, - сказал Чиклин. - А радоваться им нечего: колхоз ведь житейское дело. - Христос тоже, наверно, ходил скучно, и в природе был ничтожный дождь. - В тебе ум - бедняк, - ответил Чиклин. - Христос ходил один неизвестно из-за чего, а тут двигаются целые кучи ради существования.[251]
20
Слушая тексты мифов о сотворении, люди заново переживают это сакральное действо, вдохновляясь его энергией и творческой направленностью. Это не сказки на каждый день; ритуал чтения предназначен для того, чтобы помочь человеку (группе) справиться с конкретной кризисной ситуацией - болезнь, роды, слабость, война, неурожай и т.д. (иными словами, любая угроза, приводящая в отчаяние и ставящая на грань потери психического равновесия).[252] Характерно, что полинезийцы относят к этой группе и потерю вдохновения у «сочинителей песен».[253]
Таким образом, сотворение мира символически воспроизводится в трех случаях. Во-первых, периодически (празднование Нового года), когда в коллективной оргии снимается общая усталость, скопившаяся за год. У земледельческих обществ этот обряд может снимать запрет на новый урожай (и тогда, если культивируется несколько жизненно важных культур, ритуал обновления может проводиться несколько раз в году; правда «повторные» праздники при этом проходят с меньшим размахом). Во-вторых, космогония имитируется при принятии власти новым вождем (королем) - это тоже периодический процесс, причем мы имеем все основания полагать, что первоначально длительность его циклов также была фиксированной (особенно популярными были периоды в 7 и 12 лет). И наконец, ритуал обновления мира проводится в критических ситуациях, вне плана - потому что мир каким-то образом «испортился», т.е. приблизился к состоянию первичного хаоса и нуждается в новом «творении».
В ритуалах исцеления у бхилов (Индия) шаман рисует у ложа больного мандол (мандалу,[254] которая представляет собой imago mundi[255]). Потому что исцеление невозможно без рассказа о том, как в нашем мире появились болезни и лекарства от них. Ведь «знание о происхождении какого-нибудь предмета, животного или растения означает, что мы приобрели над ним магическую власть»[256]. А пересказ локального (космологического) мифа о сотворении (в данном случае - болезней и лекарств) не будет полным без воспроизведения базового космогонического мифа - мифа о сотворении мира.
У индейцев навахо «целитель не может приступить к исцелению, пока этот обряд не будет совершен над ним самим».[257] Это уже очень знакомо, и вновь невольно возвращает нас к современному состоянию психоаналитической теории и практики. В институтах психоанализа студентов подробно знакомят с историей психологии, и в частности с историей жизни старого доброго Зигмунда Фрейда. Борясь за чистоту учения, этот великий старец изгонял из своего кружка взрослеющих «сыновей» - одного за другим. В какой-то степени этот исторический рассказ повторяет главный психоаналитический миф о сотворении культуры - миф о праотце и праорде. Но пересказывая миф о сотворении чего-то (космологический миф), нельзя игнорировать базовый космогонический миф. Я имею в виду, что современный процесс психоаналитического обучения как бы выносит за скобки мировоззрение учащихся - как будто для этой великой теории нет ни эллина, ни иудея; ни христианина, ни буддиста. В этом смысле Юнг оказал психоанализу великую услугу, уведя за собой религиозно ориентированных аналитиков. То, что классический фрейдизм неприемлем для верующего, вполне понятно; скорее вызывает недоумение позиция Пфистера. Мне ближе экзистенциальный анализ - в том числе и тем, что он не оставляет места для мировоззренческой толерантности.
Говоря о современности, не следует забывать, что сегодня нам доступен лишь один из способов функционирования мифа - прочтение. Сюда можно отнести и изучение изложенной в мифе истории, и личное переживание ее на основе идентификации. При этом мы часто упускаем из виду, что миф может реализовываться и в совсем ином режиме - в актуализации. При актуализации мифа священные события, изложенные в нем, воспроизводятся заново. Участники ритуала вновь возвращаются к истокам мира, в начало всех начал. Все, что делается ими в первовремени, делается впервые. Например, каждый год, когда приходит время сеять основную зерновую культуру, вновь воспроизводится история ее появления в мире (миф о сотворении). Это необходимо для того, чтобы зерна обновились, напитались креативной энергией правремени. А иначе старение (энтропия) природы будет уменьшать урожай с каждым годом.
Часто участники этих обрядов исполняют функции непосредственных творцов элементов мира - богов или великих предков. Люди могут называть себя их именами или носить маски с их ликами. Обновляемое ими в актах ритуального творения рождается заново.
Актуализация мифа переносит участников из привычного, обыденного времени, во время творения, в сакральное время. Прочтение мифа, напротив, не переносит слушателей в иное временное пространство. Сегодня актуализация мифа вряд ли возможна.[258] А если и возможна - то лишь на индивидуальном уровне; тогда как мифы о сотворении и конце света требуют именно коллективной актуализации.
Мы ограничиваемся праздниками - т.е. воспоминаниями о прошедших событиях. Это соответствует режиму прочтения. Как могла бы выглядеть подлинная актуализация в современных условиях, гениально описал Кир Булычев в убийственном гротеске «Осечка-67». В «Осечке» показано проведение глобального костюмировано-театрализованного празднества. Там есть загримированный Ленин, есть Керенский, есть и масса других исполнителей с конкретными историческими ролями (и, соответственно, с конкретными именами). По плану устроителей этого глобального спектакля, посвященного пятидесятилетию октябрьской революции (отсюда и цифра 67 (1967 год) в названии пьесы), в ночь юбилея должен был вновь прозвучать выстрел «Авроры». Переодетые матросы и солдаты должны были взять Зимний, Ленин - добраться до Смольного, и так далее, с максимально скрупулезным приближением к реальным событиям 1917 года. Огромные массы людей приняли роли предков - оделись в их костюмы (маски) и назвались их именами. Единственное, чего не предвидели коммунистические режиссеры - что при актуализации прошлого люди входят в роль, начинают верить в реальность происходящего (актуализируемого). Именно на этом и построен весь сюжет «Осечки». В результате Зимний удается отстоять, коммунисты терпят поражение и вся власть в стране переходит к временному правительству. Причем поражение большевики терпят в организованном спектакле, в театральной реальности, а власть они (в результате этого игрушечного поражения) теряют по-настоящему, в обыденной реальности (пьесы).
Это конечно гротеск, гипербола. Булычев описал, как мог бы проходить ритуал актуализации, если бы октябрьская революция была настоящей космогонией. Ведь именно об этом все время кричали коммунистические идеологи - конец старого мира («отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног»), обновление, новый мир («мы наш, мы новый мир построим»). В процессе реактуализации прошлого герои Булычева переключаются на другую модель; но сама суть дела уловлена предельно четко - в пространстве мифа людей ведут внеличные силы, так что даже ради игрушечной, балаганной правды, приходится бросать вызов всей системе тоталитарного государства.
Если вернуться к Платонову, то в «Чевенгуре» мы видим не прочтение мифической истории, не воспоминание о сотворении, но именно прямую актуализацию космогонического мифа. Чевенгурцы считают себя подлинными творцами нового мира, а свою коммуну - настоящим земным раем. Еще немного, и они, подобно петропавловскому богу, начали бы питаться землей, полностью сведя потребности с возможностями. Тогда они и сами стали бы богами. Но даже при таком допущении чевенгурская коммуна кажется весьма нестабильной, неустойчивой. Потому что актуализация мифа о сотворении предполагает возврат в реальность после периодического обновления. Идея прогресса зовет вперед, к вечному движению. А чевенгурцы застряли в состоянии неподвижного счастья, считая, что это - коммунистический рай. Попытаемся распутать этот клубок противоречий.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12
