Дипломная работа: Идейно-художественное своеобразие деревенской трилогии А.П. Чехова "Мужики", "В овраге", "Новая дача"
Эти общие принципы авторского отношения к мужикам нашли свое проявление в раскрытии человеческих характеров в повести.
Николай Чикильдеев. Духовный мир Николая Чикильдеева беден и жалок, ограничен однообразными воспоминаниями о "Славянском базаре", где он служил лакеем. Сразу по приезде в деревню, осматривая окрестности, Ольга умилилась раздолью и красоте деревенского пейзажа. Николай же ничего не видел, а услышав звон колоколов ко всенощной, мечтательно сказал: "Об эту пору в "Славянском базаре" обеды..." (IX, 193). Как-то вечером у Чикильдеевых пустились в воспоминания, говорил и Николай, но говорил лишь о том, какие готовили раньше и какие теперь готовят блюда, а когда узнал, что прежде котлеты марешаль готовить не умели, отнесся к прошлому неодобрительно. Бедность духовного мира Николая Чехов с потрясающей силой передал в крохотной, мимолетной сцене. После того вечера, когда говорили о настоящей и прошлой жизни, каждый оказался взволнован по-своему. Именно после этого разговора, проснувшись утром, Марья сказала: "Нет, воля лучше!" И Николай, встревоженный воспоминаниями, измученный болезнью, тяжкой деревенской жизнью, не спал всю ночь. Утром он слез с печи, "достал из зеленого сундучка свой фрак, надел его и, подойдя к окну, погладил рукава, подержался за фалдочки — и улыбнулся. Потом осторожно снял фрак, спрятал в сундук и опять лег" (IX, 212).
Сцена эта исполнена глубочайшего драматизма. Нельзя не сочувствовать измученному человеку, его тоске по настоящей жизни. Но как не ужаснуться убогости его мечты, его представления об этой "настоящей" жизни, символом которой оказывается его лакейский фрак.
В этом фраке для него — вся жизнь, самое дорогое, светлое, чуть ли не святое. Николай Чикильдеев не человек в футляре, а человек во фраке. И в этом важнейшая особенность его характера. Весь его оставшийся путь — от фрака, который он достает из "зеленого сундучка", до "зеленой могилы", о которой будет вспоминать и плакать в городе Ольга.
Ольга, жена Николая, на первый взгляд, ничем на него не похожа. Разница их характеров проступает уже в первый момент приезда в деревню, в репликах — ее о "раздолье", об обедах в "Славянском базаре". Но и в ее характеристике мы ощущаем ту "точку отсчета", которая позволяет соразмерить с другими персонажами характер Николая. Ольга — всегда в состоянии религиозно-возвышенном, ко всему, что ее окружает, относится с умилением. Это она, живя в деревне, восхищается городскими домами и господами, а в городе восторженно думает о деревне, о природе, о покое зеленых могил. В городе, говорит она, господа, "да такие красивые, да такие приличные!" (IX, 196); а о господах, приехавших смотреть на деревенский пожар, "рассказывает мужу с восхищением: "Да такие хорошие! Да такие красивые! А барышни — как херувимчики" (IX, 208). Кажется, она даже не говорит, а напевает, произносит слова тихо, нараспев, как молитву.
"И-и, касатка, утешает она избитую пьяным мужем Марью,— слезами горю не поможешь! Терпи и все тут. В писании сказано: аще кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему левую... И-и, касатка" (IX, 195—196).
В Ольге есть черты, несомненно, симпатичные и дорогие Чехову. Прежде всего — это крепкая вера Ольги в то, "что нельзя обижать никого на свете,— ни простых людей, ни немцев, ни цыган, ни евреев, и что горе даже тем, кто не жалеет животных" (IX, 197). Она была убеждена, что именно об этом и написано в святых книгах, и поэтому, чем менее понятны были ей слова из писания, тем больше они ее умиляли и трогали. Так, когда Саша, читая Евангелие, дошла до непонятного слова "доидеже", Ольга не выдержала и от избытка нахлынувших чувств разрыдалась. Как видим, вера в добро неразрывно связана у Ольги с беспросветной темнотой, не меньшей, чем у жуковских мужиков. Ольга не только темная, но и забитая, обезличенная женщина, живущая как бы машинально, как бы во сне, не понимая окружающей ее жизни и умиляясь всему тому, что выпадает из круга обычных впечатлений, будь то слово "доидеже" или кажущиеся ей херувимчиками, чисто одетые помещичьи дети. Жизнь с закрытыми глазами так поглощала ее, что она не помнила даже о своей семье. "Она была рассеянна,— пишет Чехов,— и, пока ходила па богомолье, совершенно забывала про семью и только, когда возвращалась домой, делала вдруг радостное открытие, что у нее есть муж и дочь" (IX, 216).
Марья - это самое крайнее выражение забитости человека — забитости даже буквальной. Когда Ольга рассказывает о Москве, Марья и Фекла, другая невестка старика Чикильдеева, слушают ее, но воспринять смысл не в силах — "обе были крайне неразвиты и ничего не могли понять" (IX, 196). Из всех чувств у Марьи, кажется, осталось одно: страх. Когда в церкви "дьякон возглашал что-нибудь басом, то ей всякий раз чудился крик [Кирьяка]: "Ма-арья!" — и она вздрагивала" (IX, 198). Она настолько запугана и беспомощна, что, когда начинается пожар, мечется около своей избы, "плача, ломая руки, стуча зубами, хотя пожар был далеко, на другом краю" (IX, 205). В отличие от Ольги, она не верит в бога, потому что ничего о нем не знает. "Марья и Фекла крестились, говели каждый год, но ничего не понимали" (IX, 216). Когда у Чикильдеевых забирают самовар за недоимки, бабка кричит, протестует, а Марья и девочки только плачут (IX, 214). Тут в поведении ее и детей нет никакой разницы.
Чехов не только не скрывает, но, напротив, подчеркивает, как непонятлива, как неразвита безграмотная Марья. Вдобавок это забитое, запуганное существо. Но вот при ней идет разговор о старом и новом времени, причем старик Осип убежденно доказывает, что при господах жизнь была лучше — сытнее, интересней, да и порядку якобы было тогда больше. Долго думает над этими рассказами Марья, но, в конце концов, приходит к несомненному для нее выводу: "Нет, воля лучше!" (IX 212).
Фекла. По сравнению с покорной, терпеливой женой Кирьяка, страдалицей Марьей, своевольная Фекла может казаться независимой, вольнолюбивой, хотя и грубой натурой, по-своему не лишенной чувства собственного достоинства. "Марья считала себя несчастною и говорила, что ей очень хочется умереть; Фекле же, напротив, была по вкусу вся эта жизнь и бедность, и нечистота, и неугомонная брань. Она ела, что давали, не разбирая; спала, где и на чем придется; помои выливала у самого крыльца: выплеснет с порога да еще пройдется босыми ногами по луже. И она с первого же дня возненавидела Ольгу и Николая именно за то, что им не нравилась эта жизнь.
— "Погляжу что вы тут будете есть, дворяне московские! — говорила она с злорадством. — Погляжу-у". Здесь, прежде всего, замечается стремление Феклы соорудить из своей убогой, бескрылой, нечистой жизни нечто вроде уютной ниши или психологического кокона, внутри которого она испытывает довольство. Бедность и грязь становятся частью оболочки убогого мирка, в котором все живут так, а потому нет причин горевать. Все, что связано с иной жизнью, в которой существуют правила, предписывающие человеку быть опрятным и чистым, улучшать свое жилище, стремиться сделать его достойной человека обителью, — все это вызывает у Феклы яростную реакцию отторжения, агрессивность, злобу. Во всем этом она видит приметы ненавистного ей дворянства, помещичьего образа жизни. Потому-то истоки созданного Феклой "футляра" обнаружить можно в дореформенной жизни крепостной России. Эту негативную тенденцию в сознании крепостного крестьянина подметил в свое время Н.А.Некрасов, характеризуя отношение ямщика к воспитанной в барском доме жене Груше ("В дороге", 1856). Некрасов тогда впервые обратил внимание на то состояние глубокого невежества, в котором пребывает крепостное крестьянство. Для некрасовского ямщика просвещение и европейский уровень бытовой культуры не только пустая забава господ, но еще и опасная, расслабляющая мужика обрядность, исполнять которую полезно лишь помещикам-дворянам: "На какой-то патрет все глядит / Да читает какую-то книжку... / Инда страх меня, слышь ты, щемит, / Что погубит она и сынишку: / Учит грамоте, моет, стрижет, / Словно барченку голову чешет".
Эта враждебность по отношению к европейски просвещенным дворянам со временем приняла столь крайние формы, что в повести Чехова проявилась в совершенно извращенном, болезненно преувеличенном неприятии элементарных правил гигиены и намеренном, сознательном культивировании грязи, нечистоты, убожества в устройстве домашнего быта. В описании подробностей убогой и грязной бытовой обстановки чикильдеевского дома, столь милой сердцу Феклы, нетрудно заметить прием, сходный с тем, что наблюдается исследователями рассказа "Человек в футляре". Только в повести "Мужики" образ футляра движется от свойственной старозаветному крестьянству неприхотливости, связанной с патриархально-религиозной аскетичностью, к чванству нищетой и грязью, за которой кроме распада личности ничего не имеется.
Социальная роль, которую выбрала для себя Фекла, достаточно проясняется из ее агрессивных выпадов по адресу не только "московских дворян", но и дворян действительных. Вспомним, как реагирует Фекла на умилительный рассказ Ольги о гулянии нарядных господ и барышень, похожих на "херувимчиков": "Чтоб их разорвало — проговорила сонная Фекла со злобой". Яростная непримиримость к любому проявлению "барства" в сочетании с "культивированием" крестьянской нищеты, грязи, всяческой бытовой неустроенности делает Феклу персонажем весьма необычным в русской прозе о крестьянской России. Перед нами одна из первых маргиналов, которые только еще стали нарождаться в потерявшей духовные и нравственные ориентиры русской деревне конца XIX века. И потому созданный Феклой из нищеты и убожества"футляр" особенно страшен своей "непригодностью" для утратившего ясные представления о добре и зле мужика. Если Беликов держал в страхе провинциальных интеллигентов, избрав добровольно роль доносчика фискала, то Фекла являет собой иную, еще более опасную вариативность "футляра", основанную на сословной ненависти, — истока будущей гражданской усобицы. Нельзя не отметить и другую особенность характера Феклы — нравственный инфантилизм. Эта героиня более всего ценит в жизни чувственные, животные радости. Такого рода утехи составляют смысл всего не- мудреного ее существования. И сценка, когда Фекла однажды возвращается домой после ночных своих похождений за рекой совершенно раздетой, — глубоко символична.
Разум и последние остатки стыда окончательно гаснут, уступая темным, непрояс ненным инстинктам, все более подчиняющим себе грубую, примитивную натуру Феклы. И то, что с нее однажды совлекли одежды и выставили на всеобщий позор, на поругание трагический, но вполне закономерный итог процесса нравственной и духовной деградации героини. На короткое мгновение пробудилось в ней чувство стыда и жгучей обиды, но слишком слабым оказался этот единственный толчок совестливого чувства, не пробившего "футляр" чувственной, грубой, дикарской жизни: "Фекла вдруг заревела громко, грубым голосом, но тотчас же сдержала себя и изредка всхлипывала все тише и глуше, пока не смолкла".
Не дано свершиться освобождению из плена "футлярного" существования чеховской героине из народа. И этот факт повествователь осмысливает в духе народных представлений о знамениях, приметах, связанных с наступлением Судного дня, предвещающих приближение вселенской катастрофы: "...Временами с той стороны, из-за реки, доносился бой часов; но часы били как-то странно: пробили пять, потом три. — О, Господи! — вздыхал повар. Глядя на окна, трудно было понять: все ли еще светит луна или это уже рассвет".
Мир патриархальной крестьянской общины рушится: время прекратило свое обычное течение, вот-вот остановится, словно перед началом Божьего суда; ночь и день поменялись местами, спутался ход небесных светил, будто замерших по знаку Творца. Мысль повествователя созвучна здесь крестьянским представлениям о последнем часе мира земного, греховного. И старый повар, ночующий в домишке Чикильдеевых, и Ольга, и Марья, и бранчливая бабка — все в душе переживают приключившийся с Феклой позор, видят в этом знак беды, знак наступления грозного лихолетья. Все эти подробности сценки с Феклой: ночной ее позор, пугающе странный бой часов, еще более страшные сумерки за окном, установившиеся вместо привычной смены времени суток, — все это постепенно связывается в единую цепь событий. Затем проясняется мысль автора. Чехов прозревает неудержимое нарастание хаотических стихий во внутреннем мире своих героев из деревенской среды. Этот процесс властно захватывает все новых героев. Так, случившееся с Феклой неожиданно и страшно отозвалось в смиренной и терпеливой Марье. До поры в ней дремали мечты о свободе, счастливой жизни вдали от ужасного Кирьяка, от всей каторжной жизни в чикильдеевском семействе. Теперь эти заветные думы вышли на первый план, завладели сознанием героини. Что-то в интонации и повадке Марьи неуловимо напоминает о "гладкой", своенравной Фекле, мысли о близящемся освобождении из-под власти мужа-тирана туманят ее воображение: "..Ей, вероятно, приснилось что-нибудь или пришли на память вчерашние рассказы, так как она сладко потянулась перед печью и сказала:
— Нет, воля лучше!" [45., С. 302].
Клавдия Абрамовна — не просто проститутка, как Николай — не просто лакей. Как для него ресторан, так для нее малопочтенное ремесло — не только способ заработать на жизнь, но сама жизнь, ее смысл и гордость. Читая рукопись X главы, посвященной Клавдии Абрамовне, видишь, как постепенно все больше проступала эта особенность ее характера. Чехов пишет о ее госте-клиенте: "Для нее не было существа выше и достойнее". И надписывает сверху: "Хорошего гостя она обожала". "Принять хорошего гостя,— читаем дальше,— деликатно обойтись с ним, уважить его, угодить было [одно слово неразборчиво] долгом, счастьем, ее гордостью". Затем Чехов зачеркивает неразборчивое слово и вместо него сверху вписывает: "[было] потребностью ее души" (IX, 482). В этих дописанных словах — вся суть. Для героини в культе "гостя" есть что-то возвышенное, даже то, что выше религиозного обряда: "отказать гостю, или обойтись с ним неприветливо она была не в состоянии, даже когда говела". [46., С. 202].
В хорошую погоду Клавдия Абрамовна "прогуливалась по Малой Бронной и по Тверской, гордо подняв голову, чувствуя себя важной, солидной дамой" (IX, 481—482). Есть нечто общее в том, как она идет с поднятой головой, исполненная профессионального самоуважения, и как Николай Чикильдеев говорил с генеральским поваром "о битках, котлетах, разных супах, соусах"; узнав, что котлеты марешаль для господ не готовили, он укоризненно качает головой: "Эх вы, горе-повара!" (IX, 210).
Николай, которому "Славянский базар" вспоминается чуть ли не как земля обетованная, и Клавдия Абрамовна, для которой "обслуживание" господ стало потребностью души, характеры, внешне не схожие — все-таки соотнесенные. Их роднит единство авторского взгляда, писательского угла зрения.
В единой системе авторского "отсчета" и оценок находится еще один персонаж, связанный с другими действующими лицами и занимающий особое положение.
Это девочка Саша. В ее судьбе есть приуготованность: она дочь лакея и горничной, племянница проститутки.
Читатель знакомится с ней, когда она еще совсем ребенок ("Ей уже минуло десять лет..."). В продолжении повести ей уже 13—14 лет (XII, 314, л. 19, № 31). Судьба ее теряется в черновых записях: пропадает ее мать Ольга, уволенная из меблированных комнат; Саша плачет, томится и на шестой день уходит на улицу добывать денег.
Мысль о детях привлекает внимание автора "Мужиков" начиная с первых черновых записей: о жене и детях лакея Василия, которые не верят его рассказам (I, 42, 3); о внучке, которую высекла бабка (I, 48, 3); о взрослых, желающих смерти тяжело больного человека, в отличие от детей, "которые боятся смерти и, например, при мысли о смерти матери приходят в ужас" (I, 60, 1); о девочке в валенках на печи, ее равнодушных словах о глухой кошке: "Так. Побили" (I, 67, 10).
Известно, что "Мужики" вырастали на живой почве мелиховского жизненного опыта и впечатлений Чехова. В образе Саши, в ее судьбе мелиховские впечатления пересекались с сахалинскими. Одно из самых сильных впечатлений, может быть даже потрясений, Чехова сахалинские девочки, сожительницы и проститутки. В книге "Остров Сахалин" он пишет о "повальной проституции ссыльных женщин" (X, 31); о девушках 15—16 лет: "Иная уже невеста или давно уже занимается проституцией, а все еще 13—14 лет".
При этом тема проституции у Чехова связывается с главной темой — душевного отупения и безразличия человека:
"От постоянной проголоди, от взаимных попреков куском хлеба и от уверенности, что лучше не будет, с течением времени душа черствеет, женщина решает, что на Сахалине деликатными чувствами сыт не будешь, и идет добывать пятаки и гривенники, как выразилась одна, "своим телом". Муж тоже очерствел, ему не до чистоты, и все это кажется неважным. Едва дочерям минуло 14—15 лет, как их тоже пускают в оборот" (X, 222—223).
