Дипломная работа: Брак и семья в раннесредневековой Франции
Социальную приниженность женщины в каролингском обществе не следует, конечно, абсолютизировать. Исследования последних десятилетий во многом реабилитировали эту эпоху, выявив, что женщина обладала тогда немаловажными прерогативами в семье и домохозяйстве. Однако, на наш взгляд, не оправдан и противоположный крен. Вряд ли можно сбрасывать со счетов тот факт, что идея господства мужчины (выросшая из его реального верховенства во всех ключевых сферах жизни) пронизывала систему представлений и практику средневековых людей уже с самых ранних времен. Выражением этого и являлась известная дискриминация всех лиц женского пола. Как видно из только что приведенных данных, эта дискриминация — вопреки утверждениям некоторых специалистов — отчасти охватывала и сферу семейных отношений. Начиналась она уже с младенчества, когда новорожденной девочке нередко уделялось меньше забот, чем мальчику; она сказывалась и на положении взрослой женщины, вынужденной мириться с преимущественными правами мужчины на выбор брачной партии и обреченной в дальнейшем на бесконечные беременности и мучительные роды, которые сплошь да рядом угрожали самой жизни. Социальная приниженность женщины имела, таким образом, самый непосредственный демографический отзвук.
2.4 Брачный возраст
Особое значение с историко-демографической точки зрения имеет принятый в каролингской Галлии возраст вступления в первый брак. Прямые сведения об этом в источниках отсутствуют полностью. Но, как и для предшествующего этапа, имеются данные о возрасте, в котором брак считался допустимым. Эти данные содержатся, в частности, в высказываниях церковных писателей и ближе всего отражают точку зрения церкви. Думается, однако, что, добиваясь христианизации брачных отношений и ведя борьбу против их неупорядоченности, клирики не были склонны занижать принятый возраст брака; скорее они могли стремиться к предотвращению слишком ранних союзов. Вот почему называемый ими возраст вряд ли можно считать преуменьшенным.
Согласно высказыванию одного из приближенных Карла Великого, аббата Рабана Мавра, «второй возраст» человека (pueritia), длящийся до 14 лет, отмечен двумя особенностями: «чистотой» и «способностью к деторождению».[55] Поскольку для ортодоксального клирика деторождение было возможно лишь в рамках официального брака, ясно, что Рабан Мавр считал нормальным явлением брак в 14 лет. Опираясь на подобные и некоторые другие свидетельства, Г. Лепуан в 40-е годы и П. Рише в 60-е отмечали, что в раннее средневековье возрастом брака считалось для юношей 14 лет, для девушек 12 лет.[56] Почти этот же возраст — 15 и 12 лет — признается возрастом совершеннолетия (и допустимости брака) в некоторых капитуляриях начала IX в. Он подтверждается при исследовании северофранцузских актов VIII—X вв., а также некоторыми археологическими материалами, свидетельствующими о захоронениях молодых матерей 15—16 лет вместе с их новорожденными детьми. В известном полиптике Марсельской церкви (начало IX в.) категория юношей и девушек, способных вступить в брак или уже вступивших в него, но проживающих совместно с родителями (baccalarii), включала молодых людей начиная с 12 лет. Брак в 12—18 лет зафиксирован у ряда детей шампанского графа Герберта II (начало X в.), генеалогические данные о семье которого сохранились в «Анналах» Флодоарда.[57]
В пользу преобладания ранних браков (до 20 лет) свидетельствуют и другие косвенные данные. Так, по подсчетам Ж. Поли, в среде провансальских крестьян IX в. очень многие матери уже к 22—23 годам имели по пять детей; их детородный период из-за болезней, ранней смерти и других причин часто заканчивался к 25—30 годам. Раннее завершение детородного периода (после рождения нескольких детей) предполагают П. Тубер, исследовавший французские и итальянские источники. и К. Лизер, использовавший материалы о саксонской аристократии X в. К 14—15 годам относит принятый в крестьянской среде возраст первого брака Ж. Девруй, по-своему истолковывающий сведения политика Марсельской церкви о «баккалариях». К этой точке зрения присоединяется и П. Тубер в обобщающем труде по истории семьи.[58]
Против мнения о преобладании в каролингской Франции ранних браков определеннее других высказался Д. Херлихи, утверждающий, что в то время сохраняется близкая к Тацитовой модель бракосочетаний в 25—27 лет. Американский исследователь придает этому весьма большое значение, полагая, что таким образом предотвращался демографический рост, для которого не было тогда возможностей из-за ограниченности пахотных площадей. Приходится, однако, признать, что фактический материал, мобилизуемый Д. Херлихи в подтверждение этого взгляда, не выглядит убедительным. Абсолютно преобладают разрозненные отсылки на Аристотеля, Августина, Исидора Севильского, Вестготскую правду, Лиутпранда, патриарха Константинопольского Евтихий, Фому Аквинского и т. п. При этом нетрудно убедиться, что в большинстве цитируемых текстов речь идет отнюдь не об обычном возрасте вступления в первый брак, но об отдельных казусах. Собственно к каролингскому времени относятся только цитаты из упомянутого «Поучения сыну» герцогини Дуоды (IX в.) и из постановления церковного собора во Фрежюсе (796—797 гг.), в которых констатируется, что браки должны совершаться не между малолетними детьми, но между совершеннолетними. Выше, однако, уже отмечалось, что совершеннолетними считались тогда подростки с 12—14 лет.[59]
Кроме того, Д. Херлихи использует материалы Сен-Жерменского полиптика (начало IX в.), чтобы подтвердить, исходя из не слишком большой, с его точки зрения, разницы в нем числа вдов (133) и вдовцов (86), примерное равенство брачного возраста для мужчин и женщин (о самом этом возрасте Полиптик ничего не сообщает). В полиптике же Марсельской церкви (начало IX в.) Д. Херлихи обращает внимание на возраст уже упоминавшихся выше «баккалариев», произвольно приравнивая его к 16 годам. Большинство исследователей определяют его в 14—15 лет, И. С. Филиппов показал, что их возраст составлял 12 лет.[60] Затем, постулируя, что баккаларии «не торопились» вступать в брак, американский исследователь несколько неожиданно заключает отсюда, что можно считать «неопровержимым» факт откладывания браков зависимыми людьми этого монастыря до конца третьего десятилетия своей жизни. В общем попытку Д. Херлихи доказать преобладание в каролингское время поздних браков нельзя считать удачной. Ее тем более придется отвергнуть, если будет принято во внимание сосуществование разных брачных моделей.[61] Очевидно, что неофициальные браки в среде знати (так же, вероятно, как и среди простолюдинов) могли предшествовать официальным. Соответственно брачный возраст и начало детородного периода еще более понижались.
Преобладание ранних супружеств создавало благоприятные предпосылки для высокого уровня брачности. О его примерной высоте у крестьян можно получить представление по каролингским полиптикам, позволяющим оценить долю холостых среди крестьян-держателей (табл. 2.3).
Как видно из таблицы, доля холостых мужчин везде стабильна — около пятой (или четвертой) части взрослых лиц мужского пола. Примерно та же картина вырисовывается и при массовом анализе актового материала VIII—X вв.
Данные политиков и актов нуждаются, однако, в том уточнении, что в них учтены только официальные браки. Супружеские союзы иного типа благочестивые монахи — составители описей или грамот,— как правило, игнорировали. Есть и еще одно обстоятельство, позволяющее предполагать, что в действительности доля холостяков была меньшей, чем свидетельствуют Поместные описи. Ведь в них фигурировали, как правило, только зависимые от данной сеньории. Мужчина, женатый на свободной женщине или на зависимой от другого вотчинника, мог выступать как холостяк (во всяком случае, если у него еще не появилось детей). Его жена в данной поместной описи упоминалась не обязательно. Учитывая все это, можно полагать, что реальная доля холостяков среди мужчин не составляла и 20—25%. Что касается незамужних молодых женщин, то их доля — за счет более ранних браков — была еще скромнее.
Таким образом, уровень брачности в крестьянской среде был достаточно высоким и достигал 75—85%. У нас нет данных, чтобы измерить уровень брачности у знати. Можно лишь предполагать, что в этой среде, где неофициальные браки пользовались особенно широким распространением, он был во всяком случае не меньшим.
Глава 3. Семья и проблема прироста населения
Высокая брачность, раннее начало супружеской жизни, возможность повторных браков — все это создавало предпосылки для высокой рождаемости. Известно, однако, что в изучаемое время число выживших детей, обеспечивавшее естественный прирост, зависело не только от рождаемости, но и от гораздо более широкого круга обстоятельств. Среди них материальные условия жизни людей разных классов, поведенческие стереотипы (в том числе стереотипы — более или, наоборот, менее,— нацеливающие на выхаживание потомства), уровень медицинских знаний, влиявший на исход родов, выживание детей, судьбу больных и старых и т. п. Все эти и им подобные условия, как и во все времена, были определенным образом взаимосвязаны между собой и с общим характером социальной системы. Не касаясь всех сторон этой проблемы, сосредоточим вначале внимание на характерном для каролингского времени стереотипе отношения к ребенку.
3.1 Отношение к ребенку в ранее средневековье
В формировании принятых тогда воззрений, естественно, сыграли свою роль унаследованные от прошлого традиции. Некоторые из них предписывали взгляд на ребенка, совершенно чуждый не только современному, но и средневековому сознанию более поздней поры. Так в учениях авторитетных раннехристианских ортодоксов — Августина, Григория Великого, Исидора Севильского — нетрудно встретить суровое осуждение детской природы. Ребенок грешен от рождения; его шалости, неусидчивость, непредсказуемость его действий неизбежное следствие (и подтверждение) его греховности; даже первый крик новорожденного не что иное, как крик «высвобожденной злобы», отзвук первородного греха, довлеющего над каждым человеческим существом, включая и ребенка.[62]
Эти высказывания были так или иначе связаны с оценкой брака, в котором ранняя церковь видела прежде всего повторение первородного греха. Неудивительно, что и детская судьба рассматривалась под этим углом зрения. Считалось, что в ребенке как бы отмщались грехи родителей. В соответствии с одной из древнейших догм Ветхого завета признавалось, что сын отвечает за отца. Даже рождение в браке не мальчика, но девочки истолковывалось в церковной доктрине (а позднее и в обыденном сознании) как кара родителям за нарушение сексуальных табу или иных церковных предписаний. Что же касается появления на свет больных, слабых или увечных детей, то оно воспринималось как возмездие за прегрешения предков не только в .раннее средневековье, но и значительно позднее. Этот подход предполагал, что ребенок не самоценность, но лишь средство «наградить» или «наказать» его родителей.
Подобное отношение к детям питалось и некоторыми римскими традициями. Как известно, римское право наделяло отца семейства чрезвычайно широкими правами по отношению к детям. Сохранение во Франции вплоть до VII в. римского правила налогообложения, предписывавшего фискальные взимания с каждого новорожденного, не могло не поощрять негативное отношение к ребенку, особенно у людей малоимущих.
Неудивительно, что проявления беспечности или даже жестокости родителей к детям зафиксированы многими раннесредневековыми памятниками. В них констатируются умышленное убийство новорожденных, небрежность по отношению к ним, приводившая к придушению малышей в родительской постели, подкидывание детей, отсутствие должной заботы об их выхаживании. Даже делая скидки на риторические преувеличения в высказываниях раннехристианских писателей, невозможно только ими объяснить повторяющиеся пассажи о родительской беспечности. Пенитенциалий Бурхарда Вормсского предписывает исповеднику спросить у молодой матери, не клала ли она ребенка близ очага или печи, так что кто-либо вновь вошедший мог нечаянно обварить его, опрокинув кипящий котел с водой. Аналогичным образом серия каролингских пенитенциалиев предполагает возможность непредумышленного и умышленного придушения детей в родительской постели, так же как и возможность со стороны матери прямого детоубийства.[63] Характерно, что для малоимущей матери наказание в этом случае сокращалось вдвое; потребность в такого рода уточнении говорит сама за себя. Приходится допустить, что естественная привязанность родителей к детям могла в раннесредневековой Франции пересиливаться иными побуждениями, которые если и не обязательно приводили к эксцессам, тем не менее существенно снижали силу психологической установки на выхаживание ребенка.
Это не означало, однако, общей неразвитости родительских эмоций. Те же раннесредневековые писатели, которые упрекали мирян за недостаточную заботу о детях, констатировали «любовь» к ним и родительское пристрастие, заставлявшие баловать ребенка, прощать ему шалости, забывать за мирскими заботами о наследниках о божественном. Каролингские авторы признают пылкую привязанность к детям даже у царственных особ и обсуждают, насколько она простительна и в каких случаях превращается в греховное чадолюбие. Дошедшие до нас редкие свидетельства о реальных взаимоотношениях родителей с их детьми с очевидностью говорят и о нежной любви к ребенку, и о горячем стремлении уберечь его от жизненных невзгод.
Характерны в этом отношении высказывания уже упоминавшейся герцогини Дуоды. В ее «Поучении», обращенном к сыну, которому пришлось уехать заложником ко двору Карла Лысого, все материнские чувства и чаяния звучат с удивительной силой: «Большинству женщин дано счастье жить вместе со своими детьми, я же лишена этой радости и нахожусь далеко от тебя, .сын мой. Тоскуя о тебе, я вся переполнена желанием помочь тебе и потому посылаю этот мой труд...», «Хотя и многое меня затрудняет и обременяет, первая моя забота увидеть когда-либо тебя, сын мой... Мечтаю, чтобы господь наградил меня этим... и в ожидании чахну...», «Сын мой перворожденный, у тебя будут учителя, которые преподадут тебе уроки, более пространные и полезные, чем я, но ни у кого из них не будет столь горячего сердца, что бьется в груди твоей матери...» и т. д. и т.[64]
Своеобразие поведенческого стереотипа состояло, следовательно, не в том, что люди каролингского времени были лишены родительских чувств, но лишь в их специфике: пылкая любовь к детям совмещалась с фатализмом, со смирением перед судьбой, с пассивностью в преодолении беды, грозившей ребенку. Отсюда и ослабление установки на выхаживание, а порой и пренебрежение родительскими заботами. До некоторой степени это предопределялось неспособностью справиться со многими опасностями для ребенка и непониманием специфики детского поведения, в частности физических и психологических особенностей детства и отрочества. Известное значение имело также то обстоятельство, что при частых родах и не менее частых детских смертях родители не всегда успевали достаточно привязаться к новорожденному, достаточно ощутить его продолжением собственного «я».
3.2 Детская смертность в ранее средневековье
Все это не могло не сказываться на уровне детской смертности, сокращая численность детей или даже приводя в ряде семей к полной бездетности. Как ни сложны количественные оценки этих параметров для рассматриваемого периода, некоторые прикидки возможны. Так, соотношение рождаемости и смертности детей у зависимых крестьян отчасти может быть измерено частотой упоминания бездетных семей в политиках. Конечно, бездетность супружеских пар могла обусловливаться не только высокой детской смертностью, но и бесплодием. Цезарий Арелатский отмечал, что среди его прихожан встречаются и те, кто вследствие «дьявольских смертоносных напитков» (имеется в виду контрацептивное питье) довели себя до искусственно созданного бесплодия, и те, кому «господь вовсе отказал в детях».[65] Разграничить эти виды бездетности нет возможности. Но оценить ее общие масштабы иногда удается. Соответствующие подсчеты по каролингским поместным описям IX в. обобщены в табл. 3.4. По ней видно, что доля бездетных составляла среди женатых крестьян примерно 15—20%. Она возрастала вместе с понижением социального статуса, обнаруживая тем самым связь с общим ухудшением качества жизни.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
