Дипломная работа: Брак и семья в раннесредневековой Франции
Исключительная трудность изучения этих аспектов очевидна. Однако именно в посильном ее преодолении видим мы, как уже отмечалось, одну из целей предпринимаемого исследования. Ключевым моментом представляется в этом смысле анализ демографических представлений и демографического поведения. Выявляя принятые в каролингское время модели брака и деторождения, воззрения на ребенка и женщину, представления о «нормальной» продолжительности жизни, идеалы семейной структуры и т. п., мы попытаемся найти в них косвенные данные о преобладающем векторе демографической динамики. Изучая дошедшие до нас частнохозяйственные описи и содержащийся в них антропонимический, генеалогический и статистический материал, мы будем: стремиться использовать его для проверки полученных иными путями данных об уровне брачности, численности выживших детей, детской смертности, преобладающем типе семейной организации и т. п.
Начать же анализ целесообразно с данных о степени концентрации населения на территории Франции каролингского времени.. Это важно не только само по себе, но и с точки зрения проверки идеи одного из создателей теории революции X—XI вв., Р. Фоссье, по мнению которого для каролингского общества VIII —IX вв. наиболее актуален не вопрос, обсуждавшийся когда-то А. Допшем и Ш. Перреном о том, какая форма расселения победила — связанная с господством крупной собственности или, наоборот, мелкой,— но вопрос о том, сменился ли уже кочевой образ жизни: населения (типичный для эпохи варварства) оседлым.[28]
С этой целью прежде всего очертим примерные масштабы концентрации заведомо «оседлых» зависимых крестьян-держателей: земли. От VIII—IX вв. до нас дошло около десятка частнохозяйственных монастырских описей (или их фрагментов), сообщающих о числе зависимых земельных держаний.
Как видно из таблицы 2.1 (см. Приложения), даже если бы на каждом из принадлежащих монастырям земельных держаний жило лишь по одной супружеской паре крестьян и каждая из них имела лишь по одному ребенку (что, несомненно, преуменьшает и размер семейной ячейки, и число держателей на одном мансе), численность, только крестьян-держателей в каждом из учтенных монастырей колебалась бы примерно от 1,5 тыс. (Сен-Бертенское аббатство) до 12,8 тыс. (монастырь св. Вандрия), а в среднем составляла бы около 5 тыс. крестьян и 1,5 тыс. мансов на монастырь.[29]
В том, что этот расчет не преувеличивает численность монастырских крестьян-держателей, убеждает анализ полиптиков, где имеются прямые данные о составе проживавшего на мансах населения. Так, на землях Сен-Жерменского аббатства, опись которого была составлена около 814 г. аббатом Ирминоном, только на мансах, чьи держатели поименно перечислены в полиптике (1646 мансов), зафиксировано 10 026 взрослых и детей (в среднем более шести на мансе); на землях реймсского монастыря св. Ремигия — несмотря на включение в эту опись в ряде случаев; лишь глав семей на 693 мансах числилось 2042 крестьянина (около трех на манс); на 165 мансах Сен-Бертенского аббатства,, население которых нам. известно, было 1154 взрослых (около семи взрослых на манс); в известной нам части владений Марсельского аббатства св. Виктора проживало 1027 держателей (около четырех взрослых и детей на манс).[30]
О населенности в VIII —IX вв. светских сеньорий до нас дошло еще меньше известий, чем о населенности церковных. Тем не менее не вызывает сомнений, что и в этих сеньориях проживало по многу сотен крестьян-держателей. Так, согласно одному из капитуляриев конца VIII в., рядовой королевский вассал мог иметь 200 держаний, графы — вдвое больше. О значительной величине светских сеньорий свидетельствуют также многочисленные дарения светских собственников, измерявшиеся подчас не только десятками, но и сотнями мансов и сотнями зависимых крестьян.
И с демографической, и с социально-экономической точки зрения было бы весьма важно определить, насколько типичными были для Франции конца VIII начала IX в. подобные крупные сеньории, концентрировавшие большие массы крестьян-держателей. Отсутствие всеобщего земельного кадастра не позволяет ответить на этот вопрос достаточно определенно. Некоторые предположения можно, однако, сделать, опираясь на классификацию церковных сеньорий, содержащуюся в статутах Аахенского церковного собора 816 г. Согласно этим статутам, к числу владельцев «наибольших состояний» (majores facultates) следовало относить церковные учреждения, имевшие 3, 4, 8 «и более» тысяч мансов; средними (mediocres) предлагалось считать собственников 1—1,5 тыс. или 2 тыс. мансов, малыми (minores) — собственников 200—300 мансов; меньшие владения именовались «крайне скудными» (permodicae).[31] О возможной величине этих последних позволяют судить встречающиеся в капитуляриях и полип-тиках данные о числе держаний наименее крупных вассалов; так, некоторые королевские вассалы имели лишь по 30—50 мансов; минимальное число мансов, возлагавшее на их собственника обязанность конной военной службы, составляло 12; монастырские бенефициарии владели нередко еще меньшим числом мансов. Огромный диапазон колебаний в размерах сеньорий выступает из этих данных с полной очевидностью. Даже при использовании минимального семейного коэффициента (три человека на семью) получается, что наряду с сеньориями, насчитывавшими лишь по нескольку десятков крестьян, существовали владения с 10—20 тыс. крестьян и более.
Нельзя ли определить хотя бы самым приблизительным образом — долю крестьянства, постоянно проживавшего в IX в. в таких сеньориях среди всего населения Франции? Если учесть все имеющиеся в полиптиках, картуляриях, хрониках и житиях начала IX в. упоминания монастырей в пределах «Francia» и «Burgundia» (т. е. примерно на одной четвертой одной пятой нынешней территории Франции), их число будет близко к 250. О некоторых из них, наиболее известных и влиятельных, говорится особенно часто. Хотя их величина и не указывается, можно с известной вероятностью предполагать, что большинство знаменитых аббатств того времени были и самыми богатыми. Для «Francia» и «Burgundia» Ф. Лот насчитал 17 таких аббатств. Доля крупных монастырских вотчин составляла, следовательно, в этом регионе около 7% по отношению к общему числу монастырских сеньорий.[32]
Если допустить, что па всей территории Франции крупные-монастырские сеньории были распространены примерно так же, как в областях «Francia» и «Burgundia», т. е. что всего на территории Франции в первой половине IX в. было 70—80 крупных монастырских вотчин и что число крупнейших епископств, взятое вместе с числом крупных светских сеньорий (к которым отнесем лишь крупнейшие графства), было хотя бы таким же, как число крупных монастырей (на самом деле оно было намного больше), то общее число крупных вотчин (не считая королевских) окажется не менее 150. Даже если каждая такая крупная сеньория насчитывала лишь по 1,5 тыс. мансов (см. табл. 2.1) и по. 5 тыс. крестьян-мансуариев (из расчета 3,3 человека на манс), то в целом у крупных собственников было не менее 750 тыс. зависимых держателей.[33] Приняв же вместо явно заниженного семейного коэффициента 3,3 более реальный (хотя также заниженный) коэффициент 4, получим, что число таких крестьян достигало 900 тыс. человек. Между тем, кроме владельцев мансов, в состав постоянных держателей земли в крупных вотчинах входили также владельцы отдельных двориков (curtiles) и малоземельные домениальные работники. Они составляли минимум 15—20% от числа держателей мансов. Это означает, что общее число стабильных владельцев земли только в крупных частных сеньориях превышало 1 млн.[34]
Следуя более осторожным оценкам примем условно численность населения Франции в первой половине IX в. за 5 млн человек 17. Вполне «оседлые» крестьяне одних только крупные частных сеньорий составляли бы тогда немногим менее четверти населения страны. В совокупности с такими же крестьянами королевских владений, а также средних и мелких частных сеньорий они, по всей видимости, охватывали очень большую часть трудового люда.
Таким образом, все это свидетельствовало не только об «оседлости» населения, но и о его концентрации внутри освоенных к тому времени регионов. Такая концентрация не могла не способствовать стабилизации и упрочению поведенческих стереотипов, в том числе и в демографической, брачно-семейной сфере. Изучая эти стереотипы, мы и попытаемся прояснить характер воспроизводственного механизма и демографических процессов в целом.
2.2 Брачные традиции и формы брака в ранее средневековье
Брак был в ту пору едва ли не ключевым моментом демографического поведения. Нет нужды доказывать, что в условиях почти полного отсутствия внутрисемейного планирования уровень рождаемости наиболее непосредственно зависел от возрастных, правовых, социальных и иных форм регулирования брака. Рассмотрим последовательно брачные традиции, а также различные формы регламентации брака, конкурировавшие в каролингском обществе, и очертим затем реальную практику брака, уровень брачности и социальные различия в этой сфере.
Сопоставление брачных традиций, унаследованных Каролингами от предшествовавших обществ позднеантичного и германского,— со всей ясностью обнаруживает глубокие различия между ними в самом понимании брака и семьи. Д. Херлихи, опубликовавший несколько лет назад книгу о средневековом домохозяйстве, не без оснований констатировал его несопоставимость в частности с позднеантичный.[35] Их различие — в отсутствии в древнем мире той «соизмеримости» между собой всех домохозяйств, которая была характерна для средневековья, когда их организующей ячейкой повсеместно выступала та или иная семейная общность (по мнению Д. Херлихи, малая семья). Так, lamilia, существовавшая в высших классах Рима, в которой под властью paler iamiliae объединялись подчас сотни людей, по самому принципу своей организации, пишет Д. Херлихи, не имела ничего общего с другими, существовавшими в Римской империи домохозяйственными ячейками, например с хозяйствами «низших» римских граждан («ютившихся в жалких хижинах») или же с «тайными сожительствами» римских рабов, сплошь да рядом вовсе лишенных права на домохозяйство. Несмотря на существенность этих наблюдений Д. Херлихи (не во всем, правда, подтверждающихся), они, на наш взгляд, лишь косвенно затрагивают ключевой для понимания домохозяйственной структуры того времени вопрос о своеобразии семьи и брака.[36]
Как известно, в позднем Риме было несколько видов брака. Свидетельством этому служит, в частности, многозначность самого этого понятия в позднеримском праве. Так, термин «nuptiae» в зависимости от контекста может обозначать, во-первых, «сочетание мужчины и женщины» на основе «соединения божеского и человеческого права» (т. е. некую идеализированную архаичную форму брака), во-вторых, «юридический» («законный») брак позднеримского типа (nuptiae iustae), именуемый супружеством (matrimonium) и ставящий целью рождение потомства, и, в-третьих, «неюридический» брак, заключаемый свободными людьми ради долговременного, публично признанного сожительства (consuetudinis causa).[37] Эта последняя форма прямо противопоставляется не только «блуду», но и «конкубинату» как форме внебрачной связи. Ученик Ульпиана Модестин формулирует в Дигестах статус этого варианта брака очень четко: «Сожительство со свободной женщиной ради долговременной связи (consuetudinis causa) нужно рассматривать не как конкубинат, а как брак (nuptiae)».[38] Кроме этих форм брака, в позднеримской правовой традиции признавалась и особая форма длительного полового союза свободных мужчины и женщины или же свободного человека с чужой отпущенницей — concubinatus, противопоставляемая простому «блуду» (sturpum), а также половой союз рабов — contubernium. Поучительно, что рабыня, вступившая в такой contubernium, именовалась uxor (жена), иными словами, даже половой союз рабов как бы вписывался в систему признанных (а не «тайных») форм брачных союзов.
Все это значит, что в правосознании позднего Рима моногамия отнюдь не представлялась единственно нормальной формой. И неюридический брак, и даже конкубинат не обязательно воспринимались в пейоративном ключе. По крайней мере вариант неюридического брака, описанный Модестином, выглядел в глазах современников как вполне достойный и признанный. Его никак не отождествишь с «незаконным» союзом. Таким образом, система понятий, применявшихся в позднеримское время для характеристики длительных подовых союзов, отличалась от привычной нам христианской модели качественным своеобразием. В применении к этой системе нельзя говорить не только о моногамии. но по существу и о полигамии или полигинии, так как все эти три понятия осмысливаются лишь в сопоставлении друг с другом: «моральность» или «аморальность» позднеримской семьи не могут измеряться критериями иной эпохи. Поэтому в известной реплике наследника императора Адриана (II в.) Элия Вера, адресованной законной жене: «Ясно, что я удовлетворяю свои страсти с другими: ведь понятием «жена» обозначается почет, а не удовольствие»,— нет нарочитой оскорбительности или «издевки»: просто Элий Вер исходит из представлений непривычного для нас типа.[39]
В рамках этих представлений не находилось даже слова, адекватного современному понятию «семья». Не было и такового явления. Примерно то же следовало бы сказать и о браке: привычный для нас смысл этого института лишь формировался; латинские понятия matrimonium, nuptiae, conubium могли в чем-то приближаться к нему, не совпадая, однако, по существу. Неудивительно, что заключение или расторжение брака в поздней империи (даже брака «юридического») происходило вне обычных для последующего времени рамок. Никакие официальные учреждения участия в этом не принимали: достаточно было присутствия семи свидетелей. Условием создания полового союза считалось согласие тех, кто в него вступает, и тех, «в чьей власти спи находятся».[40]
Это условие, как мы увидим, вновь будет осваиваться в каролингское время. Аналогично при Королингах будут восприняты заложенные уже в римском праве ограничения на половые союзы с родственниками до четвертого колена и санкции за супружескую измену для участников «юридических браков» (особенно жен). Позднеантичные традиции наложили свой отпечаток и на некоторые другие стороны раннесредневековой брачной практики, такие, как запрет мезальянсов, обычай заблаговременного выбора брачной партии (помолвка), разрешение для девушек очень ранних браков — с 12 лет.
Переходя теперь к германским брачным традициям, отметим, что при всем их своеобразии они имели то общее с позднеримскими, что, как и эти последние, противостояли принципу моногамии. Почти во всех дошедших до нас известиях о франкском браке признается существование двух его моделей: mixitehe и friedelehe. Обе они представляют обычно-правовое (а не публично-правовое) установление и не обладают особой четкостью. Очевидно лишь, что первая из них, видимо, престижнее второй. Тем не менее и friedelehe («свободный брак») не был чем-то одиозным; он четко противопоставляется конкубинату и явно возвышается на ним. По своему месту на шкале ценностей friedelehe франков имел, вероятно, нечто общее с римским «неюридическим» браком.[41]
Развод при muntehe исключен не был, особенно если его домогался мужчина. При friedelehe расторжение союза вообще не регламентировалось; длительность союзов этого вида, вероятно, сильно варьировала и в целом была, меньшей. Дети от браков этого типа обладали относительно скромными наследственными правами. Следует, однако, учитывать, что даже дети, прижитые от конкубин, не подвергались в варварском обществе жесткой дискриминации. Им не был закрыт путь к наследованию отчих прав и привилегий (включая порой и права на королевский престол). Понятие «незаконнорожденный» не накладывало неизгладимого «клейма», не препятствовало совместному проживанию с «законными» детьми, не исключало ни их легитимации, ни социального возвышения. Не имея статуса брака, варварский конкубинат выступал, следовательно, как еще один — третий вариант длительного полового союза, принятый в германском обществе.
2.3 Формы регламентации брака
Своеобразие брака у германцев ярко проявлялось и в обстоятельствах его заключения. Участие церкви или королевских должностных лиц в процедуре бракосочетания не предусматривалось. Тем не менее для обеих форм брака предполагался некий ритуал, за его соблюдением следили сами соплеменники. Включая известную уже в Риме заблаговременную помолвку, этот ритуал предписывал роду жениха довольно значительные подарки невесте накануне брака (dos ex marito) и наутро после свадьбы (Morgengabe) — в качестве награды за целомудрие.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
