Реферат: Жизнь и судьба Игоря Васильевича Северянина в контексте "серебряного века"

Если стараться выудить из стихотворений Игоря Северянина мысли, отвлеченные суждения, улов получится самый бедный. В сущности, выищется лишь единственная мысль: «Живи, живое!» (II, 9), которую поэт и повторяет на разные лады: «Люби живущее, живой!» (IV, 136), «Я... ярко радуюсь живым» (IV, 139) и т. д. Мысль не неверная, но не более новая, чем максима (Вл. Соловьев): «Не людоедствуй». Попадаются еще, столь же «набившие оскомину» изречения: «Одно безумье гениально, и мысль ничтожные мечты» (II, 112, сколько раз твердил хотя бы Фет о «безумьи вещем поэта»!) или еще: «В грехе забвенье» (I, 11), а потому: «Греши отважней» («Если хочешь, поди согреши», - лет за 20 до Игоря Северянина писал Д. Мережковский, повторяя, конечно, старые слова). А что такое «грех» по мнению Игоря Северянина? - «утолить инстинкт» (I, 13). Вот и весь умственный багаж поэта; это не мешает ему уверять, будто «всероссно» т. е. все во всей России убеждены, что он что-то сказал «первый» (IV, 124).

Как только Игорь Северянин берется за тему, требующую преимущественно мысли (может быть, лирикам и не следует браться за такие темы, но — если это уж случилось!), бессилие его обнаруживается явно. Таково стихотворение «Под впечатлением Обрыва» (II, 43) т. е. рассуждения по поводу прочитанного автором (давно пора было!) романа Гончарова «Обрыв». Стихотворение написано в форме письма, и в первых строках Игорь Северянин пресерьезно доказывает своей корреспондентке, «что Гончаров — поэт». Разумеется, можно, и даже похвально, изъяснять в письмах лицам, мало образованным, некоторые элементарные истины, но почему педагогические упражнения перелагать в стихи и предлагать читателям? Далее автор письма объявляет, что хороша «борьба за право наслаждения», восклицает: «Велик свободный Марк!», поучает: «Счастье не в летах» и т. п. Если Игорь Северянин все это вычитал из Гончарова, пожалуй, лучше было и не читать «Обрыва»!

Этой «святой простотой» поэта, его «неискушенностью» в истории литературы, объясняется, вероятно, и его самомнение, весьма близко подходящее, в стихах по крайней мере, к «мании величия». Тому, кто не знает всего, что сделали поэты прошлого, конечно, кажется, что он-то сам сделал очень много. Каждая мысль, каждый образ кажутся ему найденными в первый раз. Очень может быть, Игорь Северянин, заявляя, напр<имер>: «Я не лгал никогда никому, оттого я страдать обречен» (И, 42), — уверен, что впервые высказывает такую мысль и впервые в таком тоне говорит в стихах (но вспомним хотя бы добролюбовское: «Милый друг, я умираю, оттого, что был я честен...»). Понятно, после этого, что Игорю Северянину совершенное им (т. е. то, что он написал книгу недурных стихов) представляется «колоссальным», «великим» и т<ому> под<обным>. Он объявляет, что «покорил литературу (1,141), хотя весьма трудно определить, что это собственно значит, что его «отронит Марсельезия» (И, 11), что он «президентский царь» (10.), и т. п. Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и крайне суживают ее горизонт.

Говорят, что Игорь Северянин — новатор. Одно время он считался главою футуристов, именно фракции «эго-футуристов». Однако для роли maitre у Игоря Северянина не оказалось нужных данных. Ему нечего было сказать своим последователям; у него не было никакой программы. Этим внутренним сознанием своего бессилия и должно объяснить выход Игоря Северянина из круга футуристов, хотя бы сам он, даже для самого себя, объяснял это иначе. «Учитель», которому учить нечему, - положение почти трагическое!

Нового у Игоря Северянина не более чем приносит каждый истинный поэт, который «в этот мир пришел, чтоб видеть солнце». Если у поэта нет ничего нового, он — не поэт. Правда, Игорь Северянин пытается дать род программы, но дело не идет дальше сообщения, что «теперь повсюду дирижабли летят, пропеллером ворча» и что поэтому нам надобно «острого и мгновенного» (1,133—4), т. е. дальше повторения мыслей, давно ставших достоянием малой прессы. Впрочем, здесь же указывается еще на преимущество ассонансов пред рифмой (1,133), но этого как будто мало для программы литературной школы, принимая во внимание, что вот уже четверть века, как ассонансы широко применяются в русской поэзии!

В горячую минуту, в ту эпоху, когда еще Игорь Северянин был «непризнанным», щеголял он еще своим презрением к «авторитетам», отрицанием великих поэтов прошлого, Так однажды вырвалось у него дерзостное, но не лишенное внешней соблазнительности, заявление «Для нас Державиным стал Пушкин» (I, 133). Это, впрочем, не помешало поэту в том же стихотворении почти слово в слово повторить стих Пушкина: «В пустыне чахлой и пустой» (I, 135). Однако, после «признания» Игорю Северянину, видимо, захотелось отказаться от компрометирующего заявления, и он поспешил заявить: «Да, Пушкин стар для современья, но Пушкин пушкински велик» (IV, 128). А потом Игорь Северянин простер свою снисходительность к своим «предшественникам» до того, что согласился признать: «За Пушкиным были и Блок и Бальмонт» (III, 14).

Вообще, не в пример другим футуристам, Игорь Северянин только на словах проповедует пренебрежение к старой литературе. Не удивительно, что в отдельных стихах (как мы только что видели) он совпадает с поэтами, писавшими до него. У старой поэзии, - непосредственно и через посредство писателей второстепенных, не все ли равно? — он заимствовал размеры, приемы изобразительности, рифмы, весь склад своей речи. Откинув маленькие экстравагантности, состоящие почти исключительно в употреблении новопридуманных слов или форм слова, мы в стихах Игоря Северянина увидим естественное продолжение того пути нашей поэзии, по которому она шла со времен Пушкина или даже Державина. В подражаниях Фофанову и Мирре Лохвицкой сознается сам поэт. Но он заходит глубже в историю в своих заимствованиях. Так, напр<имер>, он пользуется условными образами классицизма, говорит о своей «лире» (II, 103, IV, 93 et passim), поминает Афродиту (II, 124.), Венеру и т. п. Впадая совершенно в державинский стиль, пишет, что народ ему «возгремит хвалу» (II, 11), что Париж «вздрожит», употребляет выражения «злато» (II, 46), «ко пристаням» (II, 12), «зане»  и т. п.

Кое-какие права на звание новатора дают Игорю Северянину лишь его неологизмы. Среди них есть много глаголов, образованных с помощью приставки «о», напр<имер>, удачное «олунить» и безобразное «озабветь»; есть слова составные, большею частью построенные несогласно с духом языка, как какая-то «лунопаль»; есть просто иностранные слова, написанные русскими буквами и с русским окончанием, как «игнорирно»; есть, наконец, просто исковерканные слова, большею частью ради рифмы или размера, как «глазы» вместо «глаза», «норк» вместо «норок», «царий» вместо «царский». Громадное большинство этих новшеств показывает, что Игорь Северянин лишен чутья языка и не имеет понятия о законах словообразований. На то же отсутствие чутья языка указывают неприятные, вычурные рифмы, вроде: «акварель сам — рельсам», «воздух — грез дух», «ветошь — свет уж», «алчен генерал чин» и т. п. В этом отношении Игорь Северянин мог бы многому поучиться у поэтов-юмористов.

Нет, в новаторы Игорь Северянин попал случайно, да, кажется, сам тяготится этим званием и всячески старается сбросить с себя чуждый ему ярлык футуриста.

Вывод из всего сказанного нами напрашивается сам собою. Игорю Северянину недостает вкуса, недостает знаний. То и другое можно приобрести, — первое труднее, второе легче. Внимательное изучение великих созданий искусства прошлого облагораживает вкус. Широкое и вдумчивое ознакомление с завоеваниями современной мысли раскрывает необъятные перспективы. То и другое делает поэта истинным учителем человечества.

Одно из двух: или поэзия есть забава, приятный отдых в минуты праздности, или серьезное, важное дело, нечто глубоко нужное людям. В первом случае, вряд ли стоит особенно беспокоиться, как и чем кто развлекается. Во втором, поэт обязан строго относиться к своему подвигу, понимать, какая ответственность лежит на нем. Чтобы идти впереди других и учительствовать, надо понять дух времени и его запросы, надо, по слову Пушкина, «в просвещении стать с веком наравне», а может быть, и выше его. Для нас истинный поэт всегда – vates римлян, пророк. Такого мы готовы увенчать и приветствовать; других — много, и почтить их стоит лишь «небрежной похвалой». Тот же, кто сознательно отказывается от открытых пред ним прекрасных возможностей, есть «раб лукавый», зарывающий свой «талант» в землю.

Июнь 1915

V. Поэты о Северянине.

 

V.1. Булат Окуджава

Несколько слов об Игоре Северянине.

Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северя­нин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, — в первооткрывательстве. Он рас­сказал мне то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорен на­шим общим невежеством, и я поминутно спотыкал­ся о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. Над памятью его смеялись, его освистывали, назы­вали пошлым и салонным, и все это оскорбительное месиво звучало еще при его жизни. К счастью, во мне все-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всем этом. И я постепенно стал его приверженцем. И я увидел, что это поэт, безрасчетно преданный Евтерпе1 и не замаравший себя на протяжении всей жизни ни скоропроходяшими политическими, ни ка­кими-либо иными меркантильными пристрастиями; что пошлость, в которой его упрекали и, есть не что иное, как стилистическое своеобразие и угол зрения, свойственные этому поэту; что слово «салонный» — пустой уничижительный ярлык, придуманный про­летарскими критиками, страдающими множеством специфических комплексов, придуманный ими в уподобь кратковременному официальному духу. Наверное, действительно, с колокольни этих критиков творчество Игоря Северянина казалось искаженным. В иронии и самоиронии поэта мерещилась враждебная сила, в отсутствии злобы и агрессивности — слабость, и многочисленные почитатели стихов поэта именовались ими обывательской толпой, которой, естественно, противопоставлялись мифические «народные массы».

... Помню, как вместе со всеми я тоже проповедовал достоинства Владимира Маяковского как ук<>ризну Игорю Северянину, зная из хрестоматии не сколько водевильных   фактов,   не   имеющих ничего общего с литературой, не понимая, что поэтов нельзя противопоставлять одного другому их можно сравнивать; нельзя утверждать одного, низвергая другого.

И вот, когда по воле различных обстоятельств это мне открылось, я понял, я почувствовал, что Игорь Северянин — мой поэт, поэт большой, яркий, обогативший нашу многострадальную поэзию, поэт, о котором еще предстоит говорить, и у которого есть чему учиться.

___________________________________________________________-

1  Евтериа —  в греческой мифологии  одна  из девяти  муз,  по­кровительница лирической поэзии и музыки.

V.2. Юрий Шумаков.

«Эстония — страна моя вторая...»

Игорь Васильевич снова гостит в Тарту. Мой отец — автор известного в свое время романа «Фаб­рика аттестатов» был еще по Петербургу знаком с Игорем Северяни­ным. Приезжая в Тарту, где у него было много дру­зей и разного рода литературных дел, поэт нередко заглядывал к  нам «на огонек», а то и останавливался у нас.

Как и всегда, возникала живая беседа, много го­ворили о современных почтах. Мне, студенту Тар­туского университета, писавшему стихи и перево­дившему эстонскую поэзию, было любопытно услы­шать о литературных замыслах Игоря Северянина, о его путешествиях по России и Западной Европе.

Во время беседы поэт нередко вдруг погружался в раздумье и устремлял взгляд в широкое окна на­шей уютной столовой. О чем он думает? Может быть, Игорь Васильевич тоскует по оставленной в Тойле любимой жене? Я неплохо знаю стихотворе­ния Игоря Северянина о Фелиссе Михайловне, и мне приходят на ум строки:

... Я грущу по лесному уюту,

Взятый городом в плен на два дня.

Что ты делаешь в эту минуту

Там, у  моря теперь, без  меня?

Пытаюсь отвлечь Игоря Северянина от дум и пере­вести разговор на другую тему. Задаю гостю вопрос, который давно меня интересует: как произошло, что Игорь Васильевич полюбил эстонскую землю?

— Разгадка очень проста, — говорит, оживив­шись. Северянин... Ответ в моей поэме «Роса оранжевого часа». Она сплошь автобиографична.

Книга эта с дружеской дарственной надписью ав­тора — на моей заветной полке, рядом с другими памятными подарками поэта. Но разве мне нужно перелистывать этот томик, чтобы вспомнить строфу:

... Была не глупой Пелагея,

 Поэта бабка по отцу:

На школу денег не жалея,

Велела дедушке-купцу

Везти детей в далекий Ревель

И поместить их в пансион ...

И далее:

Отец, сестра Елисавета

И брат, мой дядя Михаил,

Все трое испытали что ...

— Еще с детских лет я слышал из уст своего от­ца — Василия Петровича Лотарёва — рассказы о старинном эстонском городе, о живописном Екатеринентале, о приморских окрестностях Таллина, — продолжает поэт. — Кроме того, ребенком я жил с матерью на чудесном эстонском побережье... Вспоминается строка из севярянинской «Росы»:

... Мы жили в Гунгербурге ...

Так окрестил приморский поселок Петр I. Выса­дившись здесь на берег в дни Северной войны, царь захотел есть... Но изнуренные длительной войной жители ничего не смогли предложит!) Петру, и он с досадой промолвил: «так это у вас Гунгер — бург» (голодный город). Сейчас это курортный поселок Парва-Йыэсуу.

Разговор продолжается на шутливой волне, и я решаюсь спросить:

— Ну... а Тойла, как вы узнали об этом селе­нии?

— Вы утверждаете, Юрий Дмитриевич, что осно­вательно знаете мое творчество, как же это вы про­шли мимо моего стиха «У Сологуба»?

Несмотря на разницу лет, Северянин называл меня по имени-отчеству и на вы.

Я несколько смущен. Как же это я запамятовал?

Жил Сологуб на даче Мегар,

Любимый, старый Сологуб ...

Так в Тойла прожил он два лета

На крайней даче, у полей

И кладбища, и было это

Житье мне многого милей...

И мысленно я увидел молодого поэта, спешащего на заре к своему мэтру ...

Северянин уточняет: Тойла открыт для русских литераторов не мной, а Федором Кузьмичом ...

Еще в молодые годы, в начале второго десятиле­тия нашего века, Игорь Северянин сроднился с при­морским селеньем.

У поэта была добрая привычка указывать место где им написано то или иное стихотворение... Луч­шую из своих последних книг «Классические розы» (1931) Северянин предваряет словами: «Эти стихи, за исключением особо отмеченных, написаны в Эсто­нии, в Тойла». Такие пометки носят также сборники «Вервэна», «Колокола собора чувств» и многие другие книги. Но еще задолго до их выхода в свет Северянин проводил летние месяцы на эстон­ском побережье. Уже тогда в столичных журналах и газетах появляются стихотворения поэта с таким адресом:  Эст-Тойла.

Мы говорим с Игорем Васильевичем о Тойле, о Нарва-Пыэсуу. Рассказываю Северянину о том,  ка­кое глубокое впечатление он произвел на меня при первой встрече на этом курорте.

Наша семья жила постоянно в Тарту, но в 20-х годах отец часто гастролировал в летние сезоны в Нарва-Йыэсуу. Как-то, гуляя с отцом у реки, там, где Россонь (полноводное колено Луги) впадает в своенравную Нарову, я увидел лодку, а в ней рыбо­лова. Он, словно священнодействуя, весь отдался своему занятию. Внезапно человек в лодке резким движением, столь не гармонировавшим с видимым состоянием покоя, в которое он, казалось, был по­гружен, выхватил из кармана какую-то книжицу и принялся с лихорадочной поспешностью что-то за­писывать. Обратив внимание на то, как пристально я смотрю вдаль, на странного рыболова, отец ска­зал: «Это — поэт Игорь Северянин».

Через несколько дней после прогулки у реки, си­жу на крыльце. Из переулка показался человек. Лицо его, изрезанное глубокими морщинами, чем-то напоминало облик индейского вождя ... Не хватало лишь пера в черных, как смоль, волосах...

Когда Игорь Васильевич услышал мой рассказ, он звонко расхохотался:

— Да, изображали меня и хохмачем. Более того, известный карикатурист Денн нарисовал меня даже эстрадной певицей — «поэзоэтуаль».

Вспоминаю, когда между моим отцом и Северя­ниным завязался разговор, я не мог оторвать взгляд от лица Игоря Васильевича, следя, словно глухоне­мой за его губами. Лишь когда поэт стал читать только что написанное им стихотворение, оно пробу­дило мой слух. Звучание строк взволновало, точно немолчный рокот нарвского водопада, к которому я любил в те дни прислушиваться.

Однажды у нас в Тарту мы допоздна засиделись с Игорем Васильевичем, и он, как мне казалось, не без удовольствия слушал мой рассказ о далеких го­дах, когда я присутствовал на его венчании.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6