Реферат: А.С. Пушкин как прозаик, драматург, историк
Действительно, злодей! Но, дает понять Пушкин, злодей поневоле. В «Истории Пугачева» грозный главарь мятежников произносит перед своей казнью примечательную фразу: «Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство».
Он сам понимает, что хорошо ни, плохо ли, но лишь играл «главную роль», в стихии мятежа и был обречен, как только эта стихия пошла на убыль. Те же самые старшины, которые сделали из него «вожатого», выдали его правительству связанным. И все-таки не был он просто «чучелом» в руках этих старшин. Пушкин показывает, с какой энергией, мужеством, настойчивостыо, даже талантом выполняет «Емелька» выпавшую на его долю роль, как много он делает для успеха восстания. Да, он вызван на историческую арену силою обстоятельств, но и творит эти обстоятельства в полную меру своих возможностей. Он, властвуя над ними, все же в конечном счете всегда оказывается во власти их. Такова угаданная Пушкиным как историком и как писателем диалектика исторического процесса и исторической личности, этот процесс выражающей.
Посылая «Историю Пугачева» легендарному герою 1812 года поэту-партизану Денису Давыдову, Пушкин писал полушутливо!
Вот мой Пугач: при первом взгляде Он в идеи: плут, казак прямой, В передовом твоем отряде Урядник был бы, он лихой...
Насколько Татьяна и Онегин у Пушкина олицетворяли два противоположных типажа русского дворянства, настолько Савельич я Пугачев диаметрально противоположные типажи русского крестьянства.
Благоразумие, положительность, преданность хозяевам, рассудительность, осмотрительность Савельича а — мятежность, неистовость, рисковость, непокорность силе обстоятельств у Пугачева. Опять же — положительность, совершенство, духовная гармоничность, цельность Татьяны, и — демон сомнения, неудовлетворенности, -отрицания, искушающий Онегина.
Тот же перепад противоположностей и крайностей видим мы в образах Пимена в Гришки Отрепьева, Кочубея и Мазепы, Старого цыгана и Алеко, Лизы и Германна, Петра из «Медного Всадника» и Евгения.
3. Мятежность в прозе и драматургии выдающегося писателя
В таком широком размахе двух могучих крыльев русской души и характера идет полет пушкинского гения. В столкновении, конфликте начал уравновешенности, устойчивости, консервативности и — мятежности, отрицания, протеста в душе русского человека искал Пушкин ответа на постоянно мучивший его вопрос о путях совершенствования русского общества. Какое из этих начал окажется доминирующим в грядущих испытаниях? Какое одержит верх?
Гринев в «Капитанской дочке», описывая ужасные последствия «пугачевщины», бедствия селений, ограбленных и разоренных дважды — и бунтовщиками и их карателями, пожары, безвиннные жертвы, восклицает, как мы помним: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
Не подлежит сомнению, что в уста Гринева Пушкин вложил свое собственное искреннее убеждение. Но тут надобно ударение сделать не только на словах «беспощадный русский бунт», но, в первую очередь, на слове «бессмысленный», то есть обреченный на поражение.
Подавление восстания Пугачева, декабристов, бунта в Старой Руссо — вот что вставало перед глазами Пушкина, когда он писал эти строки. Горы трупов, море крови народной, повешенные н засеченные кнутом насмерть, закованные в кандалы и сосланные в сибирскую каторгу, А в итоге — торжествующий Николаи Палкин.
Такой бунт видеть снова — не приведи бог,
Но разве вся пушкинская поэзия не была бунтом, призывом к бунту, воспеванием вольности и бунта? Разве не тянуло все время Пушкина к изображению мятежного человек ступающего рамки обыденности, преступающего закон, дерзающего?
Всем творчеством своим, глубинными его мотивами Пушкин конечно, бунтарь, Оп, конечно же, на стороне Пугачева, Стеньки Разина, Дубровского. Он, конечно же, был бы, если б смог: декабря 1825 года на Сенатской площади вместе со своими друзьями и единомышленниками. И разделил бы судьбу Пестеля и Рылеева, либо Пущина и Кюхельбекера.
Судить о взглядах Пушкина на бунт, на революцию следует очевидно, не по цитатам из писем и произведений, не по официальным верноподданническим заявлениям, к которым поэта вынуждали обстоятельства, а всей мерой (и всем безмерием!) его творчества, его личности,
Но вернемся вновь к пушкинской драматургии. На «Борисе Годунове» Пушкин-драматург не остановился. Он предпринимая новый неслыханно смелый эксперимент, новый литературный подвиг а в этом жанре.
Той же «детородной» болденской осенью 1830 года, когда били написаны «Повести Белкина», Пушкин создает и четыре «Маленьких трагедии». Тут предельный лаконизм, концентрат мыслей, неисчерпаемость содержания при и предельной простоте и ясности формы изложения — поразительны даже для Пушкина!
Каждая из маленьких трагедий — художественное исследование глубинных пластов человеческой психологии: стяжательство, зависть, прелюбодеяние, отношение к смерти. И каждая схватывает определенную историческую эпоху, - характеры, ею порожденные, всю полноту и противоречивость поведения героев.
О них, об этих трагедиях, можно было бы повторить слова П. А. Плетнева, сказанные по поводу «Разговора книгопродавца» с поэтом: - «...Верх ума, вкуса и вдохновения... Ни один немецкий профессор не удержит в пудовой диссертации столько порядка , не поместит столько мыслей и не докажет так ясно своего предложения» Между тем какая свобода в ходе!»
4. «Моцарт и Сальери». «Пир во время чумы»
Поколения и поколения читателей и исследователей наслаждаются этими шедеврами-миниатюрами и пытаются освоить, постигнуть безмерность их содержания, О них написаны сотни статей, исследования, монографии, а глубинный смысл их по-прежнему неисчерпаем.
Коснемся только двух из них: «Моцарта и Сальери» и «Пира во врем чумы». Как и во многих произведениях Пушкина, в этих маленьких трагедиях отозвалось что-то глубоко личное, интимное, отразились собственные душевные переживания поэта.
Почему Моцарт вдруг привлек внимание Пушкина?
Расхожее сравнение Пушкина с Моцартом! — «Моцарт поэзии» «моцартианская ясность и простота»... Сравнение затерлось, приелось стало банальным и уже не задерживает вашего внимания как нечто само собой разумеющееся, абсолютно бесспорное, не таящее в себе никаких вопросов и загадок.
А если все же некоторые наивные вопросы поставить? Почему именнос Моцартом сравниваем мы Пушкина? И если б ним, то что действительно роднит музыку великого австрийского композитора с поэзией Пушкина? В самом ли деле только легкость, простота, изящество, безоблачная солнечность?
В таком утверждении была бы двойная ложь: и в отношении Моцарта, и в отношения Пушкина. Разве под лучезарно-гармонической оболочкой пушкинской поэзии не ощущаем мы почти постоянно высокий драматизм страстей человеческих? А Моцарт? Легенда о нем как о «солнечном юноше», как о детски безмятежном композиторе давно уже поставлена под сомнение.
Что у Моцарта кажется при первом восприятии веселеньким, оказывается па самом деле игривым бегом волн над океаном мыслей и чувств. В его мелодиях всегда бесконечность, неисчерпаемость образа, возможность самых различных. интерпретаций, сгусток интенсивнейшего содержания, спрессованного, словно под сверхвысоким давлением, в миниатюрнейшие и лаконичнейшие формы. Не наивная и беспричинная жизнерадостность, а мудрый, жизнеутверждающий оптимизм, прошедший через горнило страданий и закалившийся, окрепший в нем.
Таков Моцарт. Таков и Пушкин, Тайна «загадочности» их творчества скрыта в тайне «загадочности» их личностей.
Филистеры из числа исследователей творчества композитора частенько имели обыкновение противопоставлять музыку Моцарта ему самому, как человеку, недостойному собственных творений, морщили нос, говоря о нем как о «легкомысленном гуляке», пустом балагуре, кторый по случайному капризу природы оказался сосудом гениальности: «гений случайно поселился в пошляке».
Великий поэт, как и великий композитор, всю жизнь ощущал на себе осуждающий взгляд филистеров — «легкомыслен», «безнравственен», «ветреней», «Разве это гений?» «Пустой был человек»,— сказал о Пушкине после его смерти Булгарин. И Николай ему вторил. Низость человеческая, будучи не в силах подняться до творений гения, унизить и уничтожить их,— стремится принизить, опошлить и убить его самого. Не об этом ли — а вовсе не только о зависти, как обычно считают, — трагедия Пушкина «Моцарт и Сальери»?
Монолог Сальери начинается е того, что с удивлением обнаруживает он в себе мучительную зависть, которой раньше не знал. Оп трудным путем, шаг за шагом овладел искусством как ремеслом и «усиленным, напряженным постоянством» достигнул в нем «степени высокой». Оп был счастлив и наслаждался мирно своим трудом, успехом, славой; также трудами и успехами друзей. Об не знал тогда зависти. Он не завидовал Глюку и Гайдну, хотя и понимал их величие. Сальери сжег свои прежние труды, - бросил все, «что прежде звал, что так любил, чему так жарко верил» — я бодро пошел вслед за Глюком.
Почему же с Моцартом все иначе? Да потому, что за Моцартом «пойти» нельзя, повторить его невозможно, мастерству его обучиться. Здесь не поможет ни кропотливый, усердный труд, ни музыковедческлй анализ, поверяющий «алгеброй гармонию». Моцарт — это не еще одна ступенька по сравнению с Глюком, его орлиный взлет гения. Взлет непостижимый и неповторимый.
Сальери достаточно умен и проницателен, чтобы понять его. Никаких трудов, никаких усилий не пожалел бы он, чтобы последовать за Моцартом. Чего бы он только не дал, чтобы сравниться с ним! Но вот беда - научиться быть Моцартом нельзя.
Разве сам Моцарт достиг высот гениальности учебой, трудами только? Сальери трудолюбивее, усерднее Моцарта. Так где же справедливость? И вот Сальери с горьким упреком простирает руки к небу:
Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше.
Самое обидное, непереносимое для Сальери, что Моцарт соя своей божественной музыкой человек-то вовсе не величественный, поведения ничем не замечательного, а даже, на его взгляд, предосудительного, легкомысленного: Ты, Моцарт, недостоин сам себя.
Но если «на Моцарта» нельзя выучиться, если гений его недостижим, если и как человек он недостоин подражания, то:
Что пользы, если Моцарт будет жив
И повой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство?
Нет; оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
Тут безошибочный инстинкт ненависти мещанина к гению. Железная логика воинствующей и ханжествующей посредственности.
Как удивительно богат по содержанию этот маленький пушкинский шедевр! Удивительно даже для Пушкина. Гений в общество, гений и злодейство, польза искусства и его высшее предназначение, личность гения я его Создания, сопоставимость и соотносимость гениальности его творений. А также — тема предощущения смерти, что само становится продуктивным у такого человека, отражается в его творчестве, звучат в его «Реквиеме», который Моцарт пишет самому себе.
Это удивительное проникновение Пушкина в Моцарта, в тайну его творчества и его личности, в трагедию его жизни — не говорит ли ужо о поразительной духовной родственности двух великих людей?
Жизнерадостная поэзия Пушкина? Да! Но и трагическая поэзия Пушкина! Душераздирающая боль Пушкина! Можно ли не ощущать, на слышать ее? От того только, что боль эта выражается с суровой мужской сдержанностью, е улыбкой сквозь слезы, а не С расхристанной истерией, нес намеренной аффектацией, не с заламыванием рук?
Тема смерти появляется в стихах Пушкина обычно внезапно, среди беззаботного веселья, влюбленности, дружеского общения, Совсем как у Моцарта в пушкинской трагедии!
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Внезапный мрак иль что-нибудь такое...
«Виденье гробовое» появляется также и в «Пире во время чумы».
Тема этой трагедии подсказана обстоятельствам. В России свирепствовала эпидемия холеры. Пытаясь вырваться из окружения холерных карантинов, Пушкин натыкался на дорогах на телеги, груженные трупами. Приходили веста о погибших в Петербурге от холеры, знакомых. Эпидемия подступала к Москве. Пушкин беспокоился за невесту, за друзей, отчаянно рвался к ним.
И вот в этой обстановке под его пером рождается хвалебный гимн смерти — строки, кажется, кощунственными сатанинским
Итак,— хвала тебе, Чума!
В трагедии Чума является за своей богатой жатвой и стучит в окошки могильной лопатой. А Вальсингам с приятелями и приятельницами в это время хочет забыться от ужасов опустошении, от «воспоминаний страшных».
Они но предаются скорбным стенаниям и молитвам о спасении души. Они весело пируют.
Они хотят встретить смерть не постно - смиренными ее рабами, а озорным хохотом и звоном бокалов. Они бросают дерзкий вызов смерти, смело идя ей навстречу, заглядывая через край бездны и испытывая свою судьбу;
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,,
И в дуновении Чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
По поводу этих строк Марина Цветаева сказала: «Языками пламени, валами океана, песками пустыни — сеем чем угодно, только не словами написано.
И эта заглавная буква Чумы, чума уже не как слепая стихия как богиня, как собственное имя и лицо Зла».
В «Пире» словно звучит вторая часть моцартовского «Реквиема» тема «страшного суда», черной чумы, пожирающей тысячи жизней.
Чума в гимне Вальсингама - не эпидемия только, она «царица грозная», она умножает и расширяет свое «царствие». Она - символ Зла. Символ зачумленной России, по которой катит телега с «лепечущими» мертвецами, а «ужасный демон»— ...весь черный, белоглазый» зовет в тележку все новые и новые жертвы.
Разве 14 декабря 1825 года Россия не оказалась обезглавленной и будто действительно зачумленной? Разве цвет поколения не был погублен? Одни повешены, другие - в сибирских как рудниках, третьим — просто заткнули рот и лишили возможности действовать. Четвертые — оказались ренегатами и сами теперь были на услужении у Чумы, ища новых жертв.
«Что же это, наконец, за чудовище, зазываемое Россией, восклицал Герцен,— которому нужно столько жертв...» В утешение он как раз ссылался на Пушкина: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением».
Да, утешением — в тон смысле, в каком утешением был гимн Вальсингама на пиру во время Чумы. Все творчество Пушкина, вся его звонкая и широкая песнь была гимном во время Чумы.
«Что делать нам? И чем помочь?» Не падать духом, отвечает поэт своей маленькой трагедией, ибо весть упоение в бою», смело смотреть в глаза опасности, ибо в мужественном поединке с «гибелью» «бессмертья, может быть, залог». Смертельная опасность — испытание духовной стойкости и потому для сердца Смертного таит «неизъяснимы наслажденья».
Заключение
Творчество Пушкина не могла не отозваться болью на духовное удушье николаевской Росси. В «разъяренном океане» жизни Пушкин был хорошим пловцом, но он не мог не чувствовать, что эта бездонная пучина угрожает и ему «Средь грозных волн и бурной тьмы», что он «бездны мрачной на краю», что, он одна из следующих жертв, за которой явится с могильной лопатой «Чума», что его манит пальцем «ужасный демон белоглазый»:
И мниться очередь за мной…
Так напишет он осенью 1831 года.
Пушкин был убит на 38-м году жизни, оставив нереализованными множество литературных замыслов и начинаний. Нет сомнения, что как прозаик, драматург, историк он только разворачивался. В его бумагах – планы и отрывки романов, повестей, рассказов, так и оставшихся ненаписанными или незаконченными. Сохранились, в частности, материалы к грандиозной по замыслу истории Петра Первого. Если бы Пушкин закончил это исследование, то он, думается, непременно вновь обратился к роману «Арап Петра Великого» в подарил нам завершенный шедевр.
Мощь его поэтического гения достигла подлинной зрелости и мудрости, и он готов был совершить еще многие и многие литературные подвиги. А прозаическое и драматическое дарования так и не раскрылись в полной мере.
Список литературы
1. Криштоф Е. Пушкин. – М.: Армада, 1997. – 512 с.
2. Лотман Ю.М. К функции устной речи в культурном быту пушкинской эпохи//Пушкин. Статьи заметки. Ю.М. Лотман. – М.: Вагриус, 2008. 448 с.
3. Маймин Е.А. Пушкин. Жизнь и творчество. – М.: Наука, 1982. 208 с.
4. Пушкин в воспоминаниях современников. – М.: Захаров, 2005. 912 с.
5. Слуцкая С.Г. Пушкин. Исследования и интерпретации. – М.: ЛКИ, 2008. – 608 с.
6. Эйдельман Н. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. – М.: Советский писатель, 1984. – 368 с.
