Курсовая работа: Мономиф
Действительно, жизнь Пушкина, в отличие от его стихов, не была романтичной.[25] Внешность тем более, но внешность тут ни при чем, особенно если вспомнить, что Гончарова была близорукой. Видимо сексуальная притягательность Мазепы коренилась в его пассионарности, в его одержимости идеей, в том, что у него сорвало тормоза. И при этом его сверхценной идеей была вовсе не Мария Кочубей, что очень важно. А у Пушкина не было глубоких идей; его странный гений, стоял как бы отдельно от него, от его жизни. Но, в конце концов, и Пушкина захватили сверхценная идея - он зациклился на жене. Говоря языком анализа, произошла сексуальная переоценка объекта; т.е. в него было загружено либидо, снятое с тех областей, где оно необходимо. Такая констелляция либидо создает у партнерши образ надоедливого, назойливого любовника, не интересного и не уважаемого. Поистине, «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». А Пушкин, сам же написавший эту фразу, поступал так, как будто этого не знал. После тридцати его поэзия перестала быть поэзией нарцисстического самолюбования. В ней появились неуместные попытки самооправдания. В «Евгении Онегине» этот перелом произошел в конце шестой главы. Онегин убивает Ленского и с содроганием отходит от трупа. Он уезжает и пропадает из виду - в седьмой главе его уже нет. В конце шестой главы Пушкин подводит некий итог своей холостяцкой жизни, а по большому счету - всей первой половине жизни.
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Подведение итогов первой половины жизни - это верный признак известного кризиса середины жизни. Обычно он наступает несколько позже, но видимо Розанов был прав, и у Пушкина все жизненные процессы шли форсированно. После тридцати пушкинскую поэзию начинает теснить проза, да и сама поэзия уже иная. Я назвал бы это кризисом нарцизма.
Онегин, второе Я Пушкина, в седьмой главе отсутствует; но автор ведет читателя по еще свежим следам. Татьяна посещает кабинет Евгения, перебирает его вещи, читает его книги - со следами ногтей и пометками на полях. Она начинает понимать Онегина, а это понимание есть ни что иное, как разоблачение, снятие масок и ролей. Провинциальная барышня все модные веяния, которым Евгений следовал, чистосердечно принимала за его индивидуальные черты. Теперь же она смогла познакомиться с первоисточниками этих подражаний. Что же осталось после снятия всех масок?
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?…
Уж не пародия ли он?
Короля играет свита. Онегина в огромной мере играла Татьяна - и для читателей, и для самого Пушкина. В седьмой главе настало время переоценок, честного взгляда на себя. По сути, это путь самоанализа, не всегда эффективный, но всегда очень болезненный. Из Пушкина вышел бы прекрасный пациент, т.к. он был творческим человеком, и его творчество было проработкой и проработкой. Даже проблема особого объектного выбора, которая так долго и остро его мучила, была проработана им в «Барышне-крестьянке», где он совместил, наконец, в одном лице малоценный и сверхценный объекты, девку и госпожу. Но даже это уже не могло ему помочь.
В седьмой главе Татьяну вывозят «в Москву, на ярмарку невест». Там ее замечает князь, «толстый этот генерал», и Пушкин спешит поздравить девушку с победой. Еще бы - генерал! - ведь генерал в России - больше чем воинское звание. Это замещающая отцовская фигура (слуга царю, отец солдатам), и кроме того - это старый обладатель молодой красавицы-жены, в крайнем случае - дочери. Иными словами, генерал - русский вариант царя-Антагониста. Молодого Героя-Пушкина, как человека, склонного к особому объектному выбору, всегда тянуло к генеральским женам. Вспомните Анну Керн. Еще сильнее эдипальные отголоски проявились в первой скандальной страсти поэта - в его влечении к Воронцовой, жене Одесского губернатора и прямого начальника Пушкина. Воронцова, кстати, была на десять лет старше своего поклонника. Невольно вспоминаются размышления Юнга по поводу классического эдипова комплекса - почему Фрейд считает, что юноша должен испытывать сексуальное влечение к сморщенной старушке, когда рядом столько свежих юных девушек? Да только потому, что старый эдипальный роман не был завершен, что эдипальная неудовлетворенность требует от Героя-любовника отвоевывать все новых жен у все новых отцов-генералов-Антагонистов.
Следующая глава - путешествие Онегина - не вошла в основной текст романа. Она интересна тем, что в ней грубо нарушены пропорции между текстом непосредственно сюжета и авторских отступлений. В основном Пушкин говорит в ней о себе; скитания Онегина воспринимаются как вступление к личным воспоминаниям. Это воспоминания об одесской ссылке. Кажется, что пропорции романа нарушены ради попытки оправдаться - и у меня была сверхценная идея, романтика, бунт и ссылка. Но что-то при этом не связалось. И дело даже не в том, как Пушкин томился в ссылке. Просто все эти разговоры об одесских тяготах и лишениях - чем бы они были на фоне настоящей каторги «во глубине сибирских руд»! И глава была выкинута из романа. Но в ней есть один весьма интересный момент, который позднее еще раз повторится в десятой главе. У Бахчисарайского фонтана Онегин вспоминает стихи Пушкина. Это до боли знакомый прием. Герои «Дон Кихота» читают Сервантеса; более того, герои второй части романа уже прочитали его первую часть. Герои «Гамлета» смотрят пьесу, которая разве что не называется «Гамлет». Онегин читает стихи Пушкина. Смысл этого приема, тайну его особого воздействия на читателя, разгадал Хорхе Луис Борхес. Он писал: «подобные сдвиги внушают нам, что если вымышленные персонажи могут быть читателями или зрителями, то мы, по отношению к ним читатели или зрители, тоже, возможно, вымышлены».[26] Ясно, что речь здесь идет о свободе воли; и вспоминается этот вопрос всякий раз тогда, когда человек попадает в полосу вынужденных действий, когда судьба неумолимо несет его к неминуемому. А Пушкина уже вел рок, и он чувствовал это. В десятой главе он появляется вновь - читая свои Ноэли на сходках будущих декабристов. Здесь еще яснее проступает попытка оправдаться, доказать, что и он был с ними, или хотя бы мог быть. Широко известен его рисунок пяти повешенных с надписью: «и я бы мог, как шут…»
Рисунок 2. А.Пушкин «И я бы мог...»
В 1825, в суматохе междуцарствия, Пушкин едет в Петербург, рассчитывая остановиться у Рылеева. Но дорогу ему перебегает заяц - и тут уж ничего не поделаешь, приходится вернуться. Пушкин считал, что если бы не этот заяц, он приехал бы как раз на собрание декабристов; они бы жутко обрадовались и попросили бы его примкнуть к ним - и он оказался бы на Сенатской. Чудный заяц - благодаря ему Пушкин мог говорить о готовности и потенциальной возможности своего участия в восстании - и без всяких последствий для себя.[27] На самом же деле, декабристы и не думали приглашать к себе Пушкина - в их письмах говорилось, что ему нельзя даже намекать на существование тайного общества. И не потому, что его надо сберечь для народа, а по более простой причине - может выдать, проболтаться. Пушкин дружил с декабристами и читал свои Ноэли - но совсем не там, где «Меланхолический Якушкин, Казалось, молча обнажал Цареубийственный кинжал».
Конец тысячелетия Россия отметила открытием в Михайловском необычного памятника - памятника «Зайцу-спасителю», как сразу окрестила его пресса. Появилась и довольно мрачная шутка - что же за друзья были у Пушкина, если в день дуэли не смогли запастись хотя бы парочкой зайцев. Механизм шутки стандартный - выдавание абсурдного за достоверное. Конечно же это абсурд - как какой-то (всего лишь!) заяц мог помешать дуэли - делу чести. Но так ведь то дело чести…
«Спаситель» сидит на верстовом столбе с надписью: «До Сенатской площади осталось 416 верст». Удачный диагноз, хотя можно было подобрать и лучше. Что-нибудь из Галича:
И всё так же, не проще,
Век наш пробует нас -
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
В тот назначенный час?!
Где стоят по квадрату
В ожиданье полки -
От Синода к Сенату,
Как четыре строки?![28]
Галич, буквально боготворивший Пушкина, разумеется, имел в виду не великого поэта. В 1968 у России была другая болевая площадь - Красная, и в «Петербургском романсе» (написанном 22 августа 1968 года [29]) речь идет именно о ней. Но это не отменяет свершившегося факта - в 1825 болевой площадью России была Сенатская, и Пушкин не вышел на нее. Из-за самого обычного зайца.
Установка памятника - дело затратное (во всех отношениях) - показало, что значительное число наших соотечественников видят в «спасителе» не типическую рационализацию поступка, но некое предзнаменование. Этакого длинноухого вестника богов (надпись на одной из лент, принесенных к памятнику, прямо гласила: «Зайцу - благодетелю России»). Ура! Это случилось, это уже произошло - Пушкин спасся! Почему же Галичу кажется, что мятежные полки до сих пор стоят в ожидании?! А Пушкин все не едет, и до Сенатской все те же 416 верст…[30]
Трагическая развязка для Пушкина наступает в восьмой, последней главе романа. Все еще идентифицируясь со своим героем Онегиным, он в который уже раз начинает знакомую эдипальную интригу. Расклад все тот же - есть молодая красавица жена, есть муж - толстый князь, изувеченный[31] в сражениях генерал, типичный Антагонист, и есть Герой-любовник Евгений, которому до сих пор легко удавались победы на этом фронте. Мы знаем даже, чем все обычно кончается, Пушкин описывал это. Слышен шум в передней, входит старый муж, Герой раскланивается с ним и уезжает. А муж потом догадывается, бесится, кричит, что «графа он визжать заставит, Что псами он его затравит», и т.д.
Восьмая глава начинается вполне привычно - Онегин чувствует страсть к женщине, которая раньше ему совсем не нравилась. Типичная ситуация, знакомая нам еще по Фрейду: особый объектный выбор и предполагает, что человека не интересуют свободные женщины - его избранница обязательно должна быть «занята». Ее надо отобрать у другого мужчины, желательно генерала, чтоб сильнее чувствовалась его замещающая отцовская роль. Онегин бросается на очередную жертву, чтобы вновь повторить эдипальный подвиг - но что-то вдруг не срабатывает. Муж возвращается, прерывает tete a tete, смеется с Евгением, т.е. точно следует своей роли. Но Онегин-то свою не сыграл! Он заметался, стал писать отчаянные письма, и в итоге, не в силах получить обычное удовлетворение, впал в пограничное состояние, близкое к психозу, где фантазии уже становятся галлюцинациями и принимаются за реальность.
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил.
Это было его нисхождение в бессознательное, его мифологема. Онегин не узнал в ней карту странствий Героя мономифа, т.к. она была соткана не из архетипических, а из его личных воспоминаний; она, как сновидение, использовала наличный психический материал. Но это была настоящая мифологема; Онегин, как и Пушкин, начал подготовку к новой социальной роли, начал свой переход, хотя еще не знал об этом. Жизнь требовала от Пушкина, чтобы он отказался от роли порхающего Героя-любовника и принял на себя ответственность за семью, за детей. Этот переход, как мы знаем, не состоялся. Возраст уже изменил Пушкина; но он так и не решился признать это, так и не захотел соответствовать своей новой сути. Он застрял в надире своей мифологемы, как Герой-невозвращенец. Внешне это выглядело как свершение, как возвращение с сокровищем - с обновленной юностью. Но и подвиг, и сокровище были ложными. Онегин выздоровел в середине восьмой главы; из мира мифологемы, из мира иллюзий и галлюцинаций он вернулся в реальный мир.
Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его…
Онегин вернулся - но вернулся назад, к началу героического пути. Переход не был совершен. Потому что Евгений так и не смог совершить главный подвиг Героя - отказ от своей прежней жизни. Для совершения трансформации инициант должен позволить умереть какой-то части себя, части своей неповторимой индивидуальности (а по сути - убить часть себя). Неизменный страх смерти препятствует любому переходу; но с кризисом середины жизни дела обстоят еще хуже. Ребенку все-таки есть ради чего отказываться от детства, у женщины есть внутренняя потребность рожать детей. А у человека, глядящего на закат, отказ от прежней жизни всегда вынужденный. Его новые перемены - это перемены к худшему. Его желание уцепиться за старый образ жизни сильнее, чем во всех его предыдущих переходах; и это можно понять. Грядущий статус «дедушка» ужасает. Но прежняя жизнь уже необратимо изжила себя. Отчаянное цепляние за нее неизбежно приведет к комичному плачу Паниковского: «Я старый, меня девушки не любят!» Человек говорит чистую правду, открывает свою боль - и тем не менее, он нелеп, комичен. Можно ли представить Пушкина в такой роли? Нет, конечно - ведь Пушкин-то точно должен был умереть...
Еще не подозревая о том, что возраст уже необратимо изменил его, Онегин вновь пытается встретиться наедине с женой генерала. И нарывается на ее проповедь, как на страшное зеркало, в котором видит свое новое лицо. Только теперь становится понятна та странная метаморфоза, которая так изменила Татьяну, сделав ее блестящей светской дамой. Татьяна для Пушкина уже давно в чем-то слилась с Натальей; но это становится ясным лишь теперь, когда она начинает говорить о себе и о нем.
А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны…
Я вышла замуж.
Это для Натальи все жребии были равны, это она вышла замуж по настоянию семьи - и, значит, изначально подразумеваемую идентификацию уже нельзя не осознавать.
Но шпор незапный звон раздался
И муж Татьянин показался.
Эта ситуация в начале восьмой главы вновь сюрреалистически повторяется в ее конце. Вновь старый муж готов исполнить свою комическую роль, и снова все рушится. От Командора не отделаешься рукопожатием. Потому что муж теперь - он сам; это за него, литературного генерала, известного человека, неосторожно вышла замуж Татьяна-Наталья. В извечном любовном треугольнике Пушкин получил новую незавидную роль. И он судорожно озирается - кто же теперь тот Герой-любовник, который способен занять пустующее сердце его жены?[32] Эту новую Пушкинскую роль остро почувствовал и Василий Розанов. В своей статье о смерти поэта он писал: «И решительно она (голова Наташи Гончаровой) не закружилась от Пушкина, который в отношении к данной теме, так ужасно походил на "действительного статского советника", с положением и связями, восходящими до Бенкендорфа. Но известно, что у генералов, военных и статских, бывают счастливые адъютанты, и вот в Дантесе Пушкин почувствовал, заподозрил, имел психологический и метафизический фундамент заподозрить такого счастливого "адъютанта", "помещика двадцати трех лет Лидина"».[33]
Наталья Гончарова была обычной русской бабой, достаточно терпимой, без особой склочности и нервозности. Я хочу сказать здесь - она вполне могла составить счастье своему мужу; другое дело, что Пушкин не способен был этим счастьем воспользоваться. Со вторым мужем (генералом![34]) Гончарова жила счастливо и покойно. Но для Пушкина она стала роковой женщиной. Для обычного здорового человека роковая женщина - как роковой кирпич с крыши - их надо обходить как можно дальше. Потому что отношения между полами должны приносить счастье или, по крайней мере, удовольствие - а не превращать жизнь в трагедию. Семейная трагедия - это уже повод для обращения к психоаналитику. Для нормального человека (обывателя) нет ничего естественнее стремления к спокойному счастью. Но только не для Героя! Потому что Герой знает - тормоза придумали трусы! Он ничего не боится и всегда готов сгореть - на войне или на роковой женщине. Но Герои-то неотвратимо побеждают. А вот Темные Герои, Антагонисты - не менее неотвратимо сгорают.
