Доклад: Федор Михайлович Достоевский
Ощущение преступности порождает катастрофическую диспропорцию во взаимоотношениях героя с другими людьми. Эта диспропорция касается и внутреннего мира Раскольникова: болезненное чувство подозрительности возникает у него прежде всего по отношению к самому себе, возбуждает постоянную рефлексию, бесконечные сомнения. В поисках выхода из нее и скрывается психологическая причина странной на первый взгляд тяги Раскольникова к следователю Порфирию. В "поединке" с Раскольниковым Порфирий выступает чаще всего как мнимый антагонист: спор со следователем - отражение и прямое подчас выражение спора Раскольникова с самим собой. Привязанность героя к Порфирию не столько внешняя - страх юридического наказания,- сколько внутренняя: Раскольников сердечным инстинктом не принимает идею, продолжающую сохранять власть над его умом. Герой сомневается в натуральности своей психологической игры со следователем и потому, что умный Порфирий хитрит, и потому, что Раскольников теряется в самом себе. Вне всяких юридических "ловушек" реакция Раскольникова на жизнь изнутри лжива и неестественна. Хлопотливая болтовня Порфирия для него - лучшая мышеловка: она раздражает, тревожит, возбуждает героя, и этого достаточно, чтобы он "психологически не убежал" от следователя.
Достоевский показывает трагедию актерства Раскольникова, тщетность его попыток рационально проконтролировать свое поведение, "рассчитать" самого себя. "Этому (*54) тоже надо Лазаря петь... и натуральнее петь! - думает Раскольников по дороге к Порфирию Петровичу.- Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь. Нет, усиленно было бы опять ненатурально... Ну, да там как обернется... посмотрим... сейчас... хорошо или не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!"
Храня в себе тайну преступления, герой не может спастись от лжи. Он старается "натурально петь" в условиях, исключающих такую натуральность. Вот он "усиленно законфузился" - уже симптом того, что "натура" хитрее расчета и сама себя выдает, "высовывает язык". "Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня... форменно... о моем знакомстве с этой... убитой? - начал было опять Раскольников,- ну зачем я вставил это кажется? - промелькнуло в нем как молния.- Ну зачем я так беспокоюсь о том, что вставил это кажется?" - мелькнула в нем тотчас же другая мысль как молния. И вдруг он ощутил, что мнительность его от одного соприкосновения с Порфирием, от двух только слов, от двух только взглядов, уже разрослась в чудовищные размеры... и что это страшно опасно: нервы раздражаются, волнение увеличивается. "Беда! Беда!.. Опять проговорюсь".
Порфирий понимает, что поймать Раскольникова с помощью допроса по форме - нельзя, по части логической "казуистики" он силен. Героя подводит другое - внутреннее ощущение своей преступности. Поэтому Порфирий смело открывает перед ним психологические расчеты: "Что такое: убежит! Это форменное; а главное-то не то; ...он у меня психологически не убежит, хе-хе! Каково выраженьице-то! Он по закону природы у меня не убежит, хотя бы даже и было куда убежать. Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!.. И все будет, все будет около меня же круги давать, все суживая да суживая радиус, и - хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе! Вы не верите?"
Тем не менее Порфирий уходит от читателей романа и его героя, "согнувшись и как бы избегая глядеть на Раскольникова". Не Порфирию суждено стать спасителем и исцелителем Раскольникова, который не признает себя виновным перед юридическими постановлениями "мира сего" и их исполнителями: "В чем я виноват перед ними?.. Они сами (*55) миллионами людей изводят". В ходе допросов следователь действительно менее всего "глядел на Раскольникова". Душа героя его интересовала лишь с юридической точки зрения, как средство, используя которое можно ловко "подловить" преступника. И менее всего интересовал Порфирия живой, страдающий, потерявший себя, ищущий защиты и покровительства человек, с которым нужно обращаться бережно. Порфирий же, напротив, испытывает какое-то садистское наслаждение муками жертвы. Есть в его психологии что-то от будущего Иудушки Головлева, героя романа М. Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы". Та же "паутина" липких, лживых слов, та же паучья хлопотливость. Не исключено, что Салтыков-Щедрин, работая над романом, помнил о Порфирии Достоевского и дал Головлеву его имя.
Раскольников и Сонечка
Глубину душевных мук Раскольникова суждено разделить другой героине - Сонечке Мармеладовой. Именно ей, а не Порфирию решает поведать Раскольников свою страшную, мучительную тайну. Заметим, что герой испытывает при этом уже знакомые нам противоречия между своими мыслями и поступками, между головой и сердцем. Само желание открыться перед Сонечкой у Раскольникова получает двойственную мотивировку. Сознательно он так определяет цель своего визита к Сонечке: "Он должен был объявить ей, кто убил Лизавету". Объявить! Этот вариант признания Раскольников рассматривает как вызов "безропотной" героине, "дрожащей твари", как попытку пробудить и в ней гордый протест и найти союзницу по преступлению. Но одновременно что-то сопротивляется в душе героя такой "вызывающей" форме признания, он тут же отталкивается от принятого решения, "точно отмахиваясь от него руками: "Надо ли сказывать, кто убил Лизавету?". И тут подхватывает героя другое, странное, необъяснимое чувство, "что не только нельзя не сказать, но даже и отдалить эту минуту... невозможно. Он еще не знал, почему невозможно". Но мы-то уже знаем, почему. В его душе нарастает желание признаться по иным, не совсем ясным, подсознательным мотивам: Раскольников больше не может держать в себе мучительное чувство преступности. В первый момент встречи он еще искушает Сонечку, пытается пробудить и в ней чувство индивидуалистического бунта.
Но Достоевский подмечает "выделанно-нахальный" и "бессильно-вызывающий" тон искушения. Герой уже не может осуществить задуманный им "вызывающий" вариант признания: "Он хотел улыбнуться, но что-то бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке".
В лице Сони Раскольников встречает человека, который пробуждается в нем самом и которого он еще преследует как слабую и беспомощную "дрожащую тварь": "Он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак". "Натура" требует от героя, чтобы он поделился с Сонечкой страданиями от преступности своей, а не вызывающей манифестацией ее. К такому варианту признания зовет Раскольникова христиански-сострадательная Сонечкина любовь.
Не случайно, что мотив признания перекликается в романе с эпизодом убийства Лизаветы. Ощущения героя в обоих случаях в чем-то аналогичны. Ведь и в момент преступления он рассчитывал на хладнокровие, но, когда пробил час, все вышло не так. Столь же неожиданным получилось и признание. "Он совсем, совсем не так думал открыть ей, но вышло так". Раскольников хотел найти в Соне союзницу по преступлению, а нашел союзницу по наказанию. Вместо того чтобы сыграть роль демона-искусителя, он обернул к Соне "мертвенно-бледное лицо" несчастного страдальца. Дьявольское уступило место христианскому, человеческому. "Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете?" - воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике. Давно уже незнакомое чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах". Не случайна тут скрытая цитата Достоевского из лермонтовского "Демона":
Он хочет в страхе удалиться...
Его крыло не шевелится!
И, чудо! из померкших глаз
Слеза тяжелая катится...
Эпизод признания перекликается в душе Раскольникова с эпизодом убийства Лизаветы еще и потому, что сострадательное существо героя чувствует, какую тяжесть обрушивает он своей страшной правдой на чуткую, ранимую натуру героини. Даже слабый жест защиты Сонечки поразительно напоминает Раскольникову жест Лизаветы в момент, когда топор был поднят над ее лицом: "Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его".
(*57) В письме М. Н. Каткову, в журнале которого "Русский вестник" печатался роман, Достоевский писал, что Раскольников, вопреки убеждениям, предпочел "хоть погибнуть на каторге, но примкнуть опять к людям: чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством... замучило его". Именно желание примкнуть к людям, глотнуть живой воды из чистого духовного источника заставило Раскольникова послушать Сонечку: "Нет,- мне не слез ее надобно было... Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть!" Тоска по человеку заставляет Раскольникова принять от Сонечки "простонародный крестик". Простонародность тут не случайно подчеркнута Достоевским. Путь обновления героя - это путь признания народной веры, народного взгляда на жизнь, который исповедует Сонечка. В своем бунте герой преступен перед законами человечности, которые живы в народе в виде изначальных основ христианской нравственности. Судить Раскольникова по совести может только Сонечка Мармеладова, и суд ее будет глубоко отличаться от суда Порфирия. Это суд любовью, состраданием и человеческой чуткостью - тем высшим светом, который удерживает человечность даже во тьме бытия униженных и оскорбленных людей. С образом Сонечки связана великая идея Достоевского о том, что мир спасет братское единение между людьми во имя Христово и что основу этого единения нужно искать не в обществе "сильных мира сего", а в глуби"ах народной России.
Судьба Сонечки полностью опровергает близорукий взгляд Раскольникова-теоретика на окружающую жизнь. Перед ним отнюдь не "дрожащая тварь" и далеко не смиренная жертва обстоятельств. Вспомним, как отвечает она на богохульство Раскольникова: "Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.." - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него... "Тут сам станешь юродивым! Заразительно!" - подумал он". Именно потому и не липнет к Сонечке Мармеладовой "грязь обстановки убогой". В условиях, казалось бы, совершенно исключающих добро и человечность, героиня находит свет и выход, достойный нравственного существа человека и не имеющий ничего общего с индивидуалистическим бунтом Раскольникова. Герой глубоко заблуждается, пытаясь отождествить свое преступление с подвижническим самоотречением Сонечки: "Ты тоже переступила, ты загубила жизнь свою". Есть качественное различие между стремлением к добру через допущение зла по отношению к другим и самопожертвованием, добровольным, естественным, во имя сострадательной любви к ближним. (*58) "Ведь справедливее,- восклицает Раскольников,- тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!" - "А с ними-то что будет?" - слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению... И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканьем об стену головою". Самоотверженность Сони далека от смирения, она имеет социально активный характер, она вся направлена на спасение погибающих. Да и в христианской вере героини на первом плане стоит не обрядовая сторона, а практическая, действенная забота о ближних. Ортодоксальные ревнители церкви обращали внимание на необычный характер ее религиозных убеждений: "Заметим еще одну подробность,- писал К. Леонтьев,- эта молодая девушка как-то молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается". Достоевский в лице Сони изображает народный, демократический вариант религиозного мироощущения, близко к сердцу принимающий христианский афоризм: "вера без дела мертва есть". В народной религиозности находит Достоевский плодотворное зерно для своей идеи христианского социализма.
Чернышевский и Достоевский
Разумеется, в решении вопроса "что делать?" Достоевский занимал позицию, во многом противоположную Чернышевскому и всей революционной демократии. Для Достоевского революционеры были неприемлемы как атеисты-теоретики, опирающиеся в своих взглядах более на логику, чем на живую русскую жизнь. Известные основания для этой критики у него были. Во-первых, надежды Чернышевского и Добролюбова на крестьянскую революцию себя не оправдали. Русское революционное движение к концу 60-х, а затем в конце 70-х годов неуклонно сползало на путь террористической борьбы, вынужденно принимало индивидуалистические формы. Во-вторых, во взглядах революционеров-демократов, по Достоевскому, была "общая точка" с идеей Раскольникова: они тоже пытались "с одной логикою натуру перескочить", они слишком переоценивали роль разумного начала в человеческой судьбе и в исторических судьбах всего человечества. В мировоззрении автора "Что делать?" Достоевского настораживал ярко выраженный просветительский рационализм, вера во всесильную роль разума, в возможность подчинить его контролю самые тонкие и психологически сложные, (*59) часто непредсказуемые ситуации как личного, так и общественного плана.
В записных тетрадях 1872-1875 годов Достоевский отмечал: "Социализм - это то же христианство, но он полагает, что может достигнуть разумом". А между тем, по Достоевскому, рассудок "есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет вполне только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями". Рассудок составляет лишь одну двадцатую часть человеческого существа, и зло в человеке лежит глубже, чем предполагают "лекаря-социалисты". Нельзя построить братство на разумном расчете человеческих выгод. Для братства требуются не разумные доводы, а чисто эмоциональные побуждения: "надо, чтобы оно само собой сделалось, чтоб оно было в натуре, бессознательно, в природе самого племени заключалось".
В русском народе, по Достоевскому, сохранилось это начало братского единения в форме христианского идеала. И потому народ наш инстинктивно тянется к братству, к общине, к согласию, "несмотря на вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на нашествие иноплеменников". Только на этот, глубоко в сердце народа живущий идеал и должен опираться русский человек, мечтающий о братстве. Поэтому Достоевский упрекает Чернышевского в отвлеченности, в книжности его социалистической утопии: "Вы зовете с собой на воздух, навязываете то, что истинно в отвлечении, и отнимаете всех от земли, от родной почвы. Куда уж сложных - у нас самых простых-то явлений нашей русской почвы не понимает молодежь, вполне разучились быть русскими. ...Вы спросите, что ж Россия-то на место этого даст? Почву, на которой укрепиться вам можно будет - вот что даст. Ведь вы говорите непонятным нам, массе, языком и взглядами. ...Вы только одному общечеловеческому и отвлеченному учите, а еще матерьялисты".
Достоевского пугала в революционерах эта односторонняя приверженность к теории. В образе Раскольникова он создавал обобщенный тип теоретика-рационалиста, пришедшего к своей бесчеловечной идее отвлеченным, умозрительным путем. Подмечая слабости революционного просветительства, писатель склонен был отождествлять всякий революционный протест с индивидуалистическим бунтарством.
Критикуя рационализм революционеров-демократов, он склонен был ставить знак равенства между индивидуалистическими и революционными, социалистическими теориями единственно потому, что и в тех и в других был ярко выражен элемент рационализма.
С этими убеждениями Достоевского прямо связана полемика с "теорией разумного эгоизма" Чернышевского, развернутая в романе. Писателю кажется, что проповедь разумного "расчета выгод" на руку лужиным и свидригаиловым, что она оправдывает буржуазное своеволие, оправдывает "произвол индивидуальной рассудочной способности каждого, независимо от уровня его интеллектуальной, эмоциональной и нравственной культуры". Лужины и лебезятниковы довольно легко опошляют и приспосабливают к своим торгашеским интересам эту этическую теорию, что, по Достоевскому, является первым признаком ее несовершенства, ее нежизнеспособности в том, социалистическом понимании, которое имел в виду Чернышевский.
Перед глазами Достоевского, когда он писал роман, был не только опыт русской революционной борьбы, но и буржуазных революций Запада. Эти революции, подготовленные веком Просвещения, культом разума, показали трагическое несоответствие между разумными расчетами просветителей и живой практикой революционной борьбы. Вместо ожидаемого царства свободы, равенства и братства они привели человечество к царству корысти и буржуазного чистогана. Причину такого трагического исхода Достоевский видел в том, что "натуры, верующей в братство" в природе западноевропейского человека не оказалось. В русском народе такая "натура" была. Это подтверждает и вся история преступления и наказания Родиона Раскольникова: победу в этом человеке в конце концов одержала натура, готовая на братство, которая в нем изначально жила и постоянно сопротивлялась насилию гордого разума.
