Курсовая работа: Восприятие народом осваиваемой территории
Курсовая работа: Восприятие народом осваиваемой территории
Процесс освоения территории связан с адаптацией человека к среде обитания (и природной, и социокультурной) - в том числе, адаптации психологической. В ходе нее формируются определенные модели человеческой деятельности, имеющие целью снизить психологически степень дисгармонии между человеком и миром, сделать мир как бы более комфортным. Эти модели всегда в той или иной степени иррациональны: они имеют свою внутреннюю логику, которой и следуют люди. Эта логика, разумеется, получает якобы рациональное истолкование. Однако более пристальный взгляд на характер освоения народами новой территории показывает, что в поведении людей сплошь и рядом обнаруживают себя незамечаемые ими нелогичности, являющиеся следствием психологической адаптации человека к окружающему миру. Каждая культура формирует свой особый "адаптированный", комфортный образ реальности. Так формируется и образ осваемого пространства.
Существует ли разница в восприятии различными народами той территории, которую они осваивают? Начнем с примеров.
Один из наиболее крупных исследователей динамики русской крестьянской общины А.А. Кауфман писал: “Почему прогрессирующее утеснение [земельных ресурсов] приводит к такой, а не обратной эволюции — к развитию уравнительного пользования, а не к фиксации подворного владения? Это, может быть, возможно объяснить “правом на труд”? — но почему это право повлияло в данном направлении в Сибири, вероятно, повлияло так в Великоросских губерниях, но не помешало фиксации подворных владений на Украине?”.[1][1] Действительно, статистика весьма любопытна: общий процент общинных землевладений в Великороссии к началу XIX века колебался от 98% (в северных и восточных регионах) до 89% (в южных и Западных районах)[2][2], примерно такой же он в Восточной Армении — 86,[3][3] относительно высок в Бессарабии — 77%, зато в Белоруссии и Левобережной Украине равен приблизительно 35%[4][4]. В Грузии и Литве, у финского населения Российской империи составляет нулю. Таким образом степень соседства, близость общения стиль правительственного вмешательства, уровень развития капитализма весьма незначительно сказывались на такой существенно важный фактор жизнедеятельности народа, как характер землепользования.
Сравним способ освоения русскими и финнами-тавастами (западными финнами) северных регионов с их суровым климатом, густыми лесами, каменистыми почвами. Русские переселялись всегда группами и принимались за обработку целинных участков, постоянно поддерживая, подстраховывая друг друга; многие виды работ выполнялись коллективно. Финн селился на новой земле лишь со своим небольшим семейством и в одиночестве принимался за борьбу с природой. Шаг за шагом он создавал поле, на котором мог вырасти какой-то урожай, строил избушку. Часто этим он и кончал, поскольку силы его надрывались. Но приходил другой и продолжал его дело, сколько хватало сил.
Этот пример, как и предыдущий, интересен тем, что не имеет очевидного объяснения. Во множестве исторических трудов, начиная с классиков русской истории, коллективный характер заселения и освоения земельных угодий объясняется жесткой необходимостью. Природные условия, в которых оказывались русские, продвигаясь на север и северо-восток, были столь сложны, что иной, чем коллективный, способ их освоения, был попросту немыслим. Загляните в учебник истории Руси соответствующего периода и вы найдете там именно это объяснение. Оно выглядит весьма убедительным потому, что авторам нет нужды описывать алгоритм освоения таких же и худших в природном отношении территорий финнами. Между тем те финские племена, которые, не сливались с русским населением, продолжали осваивать все новые и новые территории. По мере того, как русские двигались на север, финны, уходя от них, так же двигались на север и оседали на новых землях. Несмотря на близкий контакт между русскими и финнами, последние не позаимствовали у русских способ освоения новых земельных угодий, который, казалось, был значительно более рациональным. И в ХIX веке, когда шел активный процесс освоения земель внутренней Финляндии, финн продолжал действовать в одиночку.
Если мы признаем, что в приведенных выше примерах имела значение специфика восприятия народами территории, то мы должны поставить вопрос, в чем состоит эта специфика.
Существует научная гипотеза, что представители разных цивилизаций по-разному видят пространство, Например, что западная цивилизация характеризуется “прямоугольным” миром, в то время как у ряда племен Африки — жителей джунглей — нет возможности видеть горизонт и широкое пространство. Может быть это и правда. Хотя вообразить себе, что представители разных народов видят территорию по-разному — трудно, другое дело, в каждой культуре она по-разному воспринимается, находится в разной системе значений и взаимосвязей.
Здесь прежде всего вопрос в понимании культуры. Мы будем смотреть на нее как способ деятельности, как систему внебиологически выработанных механизмов, благодаря которым стимулируется, программируется и реализуется активность людей в обществе. Отталкивающаяся от идей Л.Уайта, эта мысль со всей отчетливостью впервые была сформулирована в работах Э.С. Маркаряна и быстро стала популярной среди отечественных культурологов. “Изучения истории общества сквозь призму понятия “способ деятельности” — писал он, — позволяет абстрагировать вполне определенный культурный срез, элементами которого выступает комплекс внебиологически выработанных средств, благодаря которым действия людей особым образом стимулируются, программируются, воспроизводятся... Этнические культуры представляют собой исторически выработанные способы деятельности, благодаря которым обеспечивалась и обеспечивается адаптация различных народов к условиям окружающей их природной и социальной среды.”[5][5] И если речь идет о выделении культурных явлений в качестве особого класса явлений, то под ними понимается “как сложнейшая, удивительно многоликая, специфически характерная для людей система средств, благодаря которой осуществляется их коллективная и индивидуальная деятельность.... Обобщенно же выразить эти средства можно с помощью понятия “способ (технология) деятельности”.[6][6]
Это определение очень удобно для объяснения специфики пространственных представлений различных народов, поскольку позволяет говорить о наличии у каждого народа собственной “технологии” деятельности, а о интерпретации элементов пространства как об элементах данной технологии.
Культурные модели, регулирующие характер активности членов этноса в мире и их взаимодействие между собой следует назвать адаптационно-деятельностными моделями. К подробному объяснению их сущности мы обратимся ниже, а пока отметим самое важное: адаптационно-деятельностная модель представляет собой алгоритм функционального конфликта, который реализуется в процессе взаимодействия различных внутриэтнических (внутрикультурных) групп. При различных внешних обстоятельствах он может принимать различное внешнее выражение, на поверхностный взгляд непохожее одно на другое выражение, но всегда иметь одну и ту же внутреннюю структуру и не имеет устойчивого ценностного обоснование.
Обратимся к историческому примеру.
О массовых переселенческих двидениях в России писали, что они, в отличие аналогичных движений в Европе, "были издревле и остаются до сих пор явлениями внутреннего быта".[7][7] Однако это "явление внутреннего быта" имело очень своеобразный характер, а именно — в каких бы формах оно ни выражалось, оно имело характер бегства от государства (вызванного в конечном счете постоянным конфликтом между крестьянским миром и государственными структурами). По точному замечанию историка Л.Сокольского, "бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России... Вслед за народом шла государственная власть, укрепляя за собой вновь заселенные области и обращая беглых вновь в свое владычество".[8][8] Начиная с первого правительственного указа о запрещении переселений и утверждении застав (1683 г.), первыми его нарушителями "были царские же воеводы, о чем хорошо знало и центральное правительство. Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения... накладывали на них государственные подати и оставляли их покойно обрабатывать землю".[9][9] Это естественно, поскольку "нигде русское движение не было исключительно военным, но всегда вместе с тем и земледельческим".[10][10] Но при всей важности для государства народной колонизации (без которой "казенная колонизация не имела бы поддержки и стерлась бы"[11][11]), идет словно бы игра в "кошки-мышки". Вплоть до XX века "переселенец тайком бежал с родины, тайком пробирался Сибирь по неудобным путям сообщения".[12][12] До конца 80-х годов XIX века "ходоки и организаторы мелких переселенческих партий приравнивались к политическим агитаторам и выдворялись на родину по этапу" .[13][13]
Когда же государство, наконец, разрешает переселение официально, оно все-таки не управляет процессом. Исследователь переселений начала XX века продолжает говорить о "вольной колонизации": "От тундры до пустыни идет вольная русская колонизация; я говорю вольная, так как дело Переселенческого Управления сводится к неполному удовлетворению спроса".[14][14]
Поскольку колонизация зачастую оставалась "вольной", то переселенцы в новых "забранных" краях были в большинстве случаев предоставлены сами себе и успех предприятия зависел, в частности, от "их умения и средств входить в сделки с аборигенами".[15][15] С другой стороны, описывая историю русских поселений, автор начала XX века отмечает поразительное упорство, с которым крестьяне отстаивали свое право жить на понравившейся им земле: "Первые годы, незнакомые с условиями жизни, переселенцы [в Муганскую степь, Закавказье] страшно бедствовали, болели лихорадкой и страдали от преследований туземцев, но в течение времени они понемногу окрепли и настоящее время Петропавловское является зажиточным селением".[16][16]
Практически беззащитные, рассчитывающие в большинстве случаев на себя, а не на покровительство государственной власти, русские переселенцы не имели никакой возможности ощущать себя высшей расой. И этот, порой мучительный, процесс освоения русскими колонистами новых территорий был, с точки зрения внутренней стабильности Российской империи, значительно более эффективен. Государственная защита в этом случае значительно снижала глубину интеграции и интериоризации нового "забранного" края.
Но если учесть почти нелегальный характер русской колонизации, отсутствие реальной заботы о переселенцах, парадоксальными представляются народные толки и слухи, сопутствующие массовым переселениям конца XIX — начала XX века, которые очень походили на бегство и сплошь и рядом были несанционированными. В них очень отчетливо присутствовал мотив государственных льгот для переселенцев. Эти толки показывали, что крестьяне в каком-то смысле понимали, что служат государству, от которого бегут. Еще только-только был занят Мерв, а туда уже направились крестьяне, свято уверенные, что там их ждут государственные льготы (конечно, никаких льгот и в помине не было). "Смелые русаки без раздумья и ничтоже сумняшеся валили из своей Калуги в "Мерву", как они называли Мерв, движимые темными слухами, что вызывали сюда, в "забранный край", народушко российский на какие-то "царские работы"".[17][17] Все эти толки показывают, что крестьяне в каком-то смысле, понимали, что служат государству, от которого бегут...
Крестьянская колонизация — практически, во всех ее формах — может быть представлена как конфликт крестьянского "мира" с централизованным государством. Однако, этот конфликт, повторяясь бессчетное число раз, оказывается как бы "снятым". Ведь крестьянская община сама была мини-государством со всеми государственными функциями и даже некоторыми атрибутами. Россия в народном восприятии, вне зависимости от реального положения вещей, была федерацией таких "миров", "миром" в более широком смысле. Крестьяне были связаны психологически именно с этой Россией-"миром", а не Российским государством. Но Россия как "мир" не знает границ, она везде, где поселятся русские. Поскольку русские живут в том или ином месте, оно само по себе уже воспринимается как территория России и включается в ее "сакральные границы”. Этот своеобразный перенос понятий и обеспечивал силу русской экспансии. Он же служил и стержнем функционального внутриэтнического конфликта.
Итак, модель русской колонизации может быть представлена следующим образом. Русские, присоединяя к своей империи очередной участок территории, словно бы разыгрывали на нем мистерию: бегство народа от государства — возвращение беглых вновь под государственную юрисдикцию — государственная колонизация новоприобретенных земель. Так было в XVII веке, так оставалось и в начале XX: "Крестьяне шли за Урал, не спрашивая, дозволено ли им это, и селились там, где им это нравилось. Жизнь заставляла правительство не только примириться с фактом, но и вмешиваться в дело в целях урегулирования водворения переселенцев на новых землях".[18][18]
Модель народной колонизации может рассматриваться как адаптационно-деятельностная модель. Как она формируется?
Люди видят мир сквозь призму воспринятых ими через их этническую культуру бессознательных представлений о способе и характере действия человека в мире — этнических констант, являющихся инструментом рационализации мира в качестве арены деятельности человека. Эти представления неизменны на протяжение всей жизни этноса. Мы будем называть их этническими константами.
С их помощью люди рационализируют мир таким образом, чтобы в нем стала принципиально возможна человеческая деятельность. Ведь для того, чтобы действие человека в мире (любое) стало психологически возможным, человек должен, прежде всего, в своем сознании локализировать опасность, исходящую извне, назвать, определить ее. Человек также должен определить себя в качестве субъекта действия, а для этого приписать себе определенные качества, делающие его способным к действию, в частности, вписать себя в некую общность людей, способных к совместному действию. В каждой этнической культуре представление об этой общности свое, особое.
Какие представления должны включать в себя этнические константы? Все, которые описывали бы мир в качестве арены действия, то есть следующие парадигмы: локализация источника зла, локализация источника добра, представление о поле действия, условиях действия человека, о способе действия, при котором добро побеждает зло.
Их взаимосвязь для каждого этноса своя, особая. Например, “источник добра” может включать в себя несколько парадигм, в частности "образ себя" и "образ покровителя". "Образ себя" — это субъект действия, а "образ покровителя" можно определить как атрибут действия, то есть как то, что помогает совершаться действию. Обе эти парадигмы могут совмещаться за счет того, что атрибуты, делающие действие возможным, приписываются непосредственно самому себе. Поскольку этническое сознание по своей сути коллективно, то "образ себя" — это "мы - образ", образ коллектива, способного к совместному действию. Содержанием "образа себя" является то, что именно член данного этноса принимает за свой базовый коллектив, что для него является коллективом.
"Образ себя", то есть представление о субъекте действия, и "образ покровителя", то есть представление об условии действия, определяют характер действия человека и тип взаимосвязи между членами коллектива. "Источник зла" может быть назван "образом врага", хотя такое тождество само по себе не подразумевает персонификацию "источника зла", а лишь его концентрацию на каком либо объекте; "источник зла" — это то, что мешает действию, и то, против чего направлено действие. Таким образом, он также влияет на характер действия.
