Курсовая работа: Изображение народа в "Записках охотника" И.С. Тургенева
- А там, по моему приказу, шалунишку наказывают…Васю буфетчика изволите знать?
- Какого Васю?
- Да вот, что намедни за обедом нам служил. Еще с такими большими бакенбардами ходит». [19, с. 121-122].
А далее опять это сочетание «добрейшей улыбки» и «ясного и кроткого взора» с истинным наслаждением от самых звуков порки! «Самое лютое негодование не устояло бы против ясного и кроткого взора Мандария Аполлоныча». Находились люди, которые видели в этой фразе, что будто бы и сам Тургенев не мог устоять против этого «взора», между тем, как совершенно ясно, что этот «мазок кисти» явно иронический, рассчитанный именно на то, чтобы дать почувствовать всю органическую порочность этого человека. Если бы эта приведенная выше фраза выражала мнение самого автора, то зачем бы тогда Стегунову обращаться к нему с такими словами: «Что вы, молодой человек? что вы? – заговорил он, качая головой. – Что я, злодей, что ли? Что вы на меня так уставились? Любит да наказует: вы сами знаете». [19, с 123]. Не ясно ли, какими глазами глядел автор рассказа на это чудище?
Но Тургенев, для неподготовленного читателя совсем неожиданно, приводит реплику самого только что высеченного буфетчика Васи, который не только не негодует на своего барина, а даже в общем его одобряет. Это краткое местечко – едва ли не самое страшное в рассказе: перед нами не только покорность, но и оправдание «законного» насилия и притом оправдание, идущее со стороны самого пострадавшего. Это буфетчик Вася представитель тарой, целиком покорствующей Руси. Такими именно словами и заканчивает автор этот свой необычный рассказ: «Вот она, старая-то Русь!» - думал я на возвратном пути».
Тургенев не раскрывает тех чувств, которые он вкладывает в это свое восклицание: они ясны и без того. И, несомненно, чувства эти были общими и у автора и у его читателей.
В г-не Зверкове артистически смешаны самовлюбленность и обожание своей жены, про которую он говорит, что она – «ангел во плоти, доброта неизъяснимая», про которую сам Тургенев повествует так: «тусклая, чувствительная, слезливая и злая – дюжинное и тяжелое создание». И муженек, не устающий ее восхвалять, говорит еще и так: «Горничным и девушкам не житье, - просто рай воочию совершается…» А между тем одна из этих горничных позволила себе полюбить лакея Петрушку, в то время как барыня держала горничных только незамужних. Что же при этом переживает Зверков? «Доложу вам, я такой человек: ничто меня так не оскорбляет, смело могу сказать, так сильно не оскорбляет, как неблагодарность…» А затем, когда произошло с девушкой «то самое», про что «стыдливый» Зверков выразился только намеком: «Вы понимаете…Я стыжусь выговорить», - этот изысканно деликатный помещик приказал виновную «остричь, одеть в затрапез и сослать в деревню». [19, с.131].
Заслуживает большого внимания та манера, в которой нарисован образ этого помещика. Он как бы деликатен, но по сути дела слащав и в то же время, несомненно, жесток и недалек. Наличие этих разнообразных черт делает образ его необычайно живым, и автор достиг бы гораздо меньшего эффекта, если бы подал его с лишь одним отрицательным пафосом. Здесь же чувство моральной тошноты возникает у читателя как бы самопроизвольно, и как раз поэтому замысел автора осуществляется наиболее полно: не в порядке какого-либо убеждения, а в порядке естественно пробудившегося ощущения в душе самого читателя. А это читательское ощущение было тоже немалым ударом по крепостному праву.
Очень рельефны взаимоотношения помещика из рассказа «Бурмистр» - гвардейского офицера в отставке Аркадия Павлыча Пеночкина – со своими крепостными. Пеночкину народ представляется лишь невежественной и безликой массой. Этот пустой и морально ничтожный «гвардейский офицер в отставке» холодно-расчетлив и жесток по натуре. Хищничество – главная отличительная его черта. Оброк с крестьян он довел до такой степени, что сам удивляется, как они «концы с концами сводят».
Тургенев не впадает в преувеличения или односторонность, говоря о таких помещиках, как Стегунов или Пеночкин, равно как не прикрашивает жизнь, рисуя образы крестьян, которым иногда присущи черты рабской приниженности или дурные замашки господ, которым они служат, как, например, камердинеру в рассказе «Свидание», самодовольному эгоисту, способному с холодной бессердечностью надругаться над доверчивостью полюбившей его девушки.
Чудовищность рабства была не в том, что добродетельные рабы находились во власти злодеев-рабовладельцев. Чудовищность этого порядка именно в том, что такие дела творятся зауряд, заурядными людьми над другими тоже заурядными людьми.
Перекличка «термина» - «распорядиться» - с поркой буфетчика Васи дает ощущение того, что порка слуг была явлением самым обыденным. Отметим, при этом особо, как сказано, что камердинер, не посмевший произнести ни одного слова, «помялся на месте, покружил салфеткой». Это движение руки, в котором есть уже и ощущение предстоящей порки, очень точно выражает «немой» протест провинившегося.
Так же точно, увидев проезжавшего по деревне Пеночкина, «хромой старик» с бородой, начинавшейся под самыми глазами, оторвал недопоенную лошадь от колодца, ударил ее, неизвестно за что по боку, а там уж поклонился». За что же этот старик так жестоко расправился со своей лошадью? Это было молниеносное психологическое ощущение того, что его самого будто вот-вот ударят. И он инстинктивно перенес этот удар на бедную конягу.
Да что – старик! Вот, завидев барина, «мальчишки в длинных рубашонках с воплем бежали в избы, ложились брюхом на высокий порог, свешивали головы, закидывали ноги кверху таким образом весьма проворно перекатывались за дверь, в темные сени, откуда уже и не показывались».
Эта последняя «картина», несмотря на всю свою краткость, весьма выразительно дает ощутить всю глубину той пропасти, которая лежит между барами и крестьянством, но она также весьма любопытна и по тому, как она написана: мы положительно все это видим и слышим, как если бы сами были тому свидетелями. И все это достигнуто единственно предельной точностью в передаче отдельных черточек того, что происходит.
Еще более кратко, всего лишь одним глаголом Тургенев позволяет нам увидеть, как садился на лошадь тучный староста, сын бурмистра: «Староста отвел из приличия лошадь в сторону, взвалился на нее и пустился рысцой за коляской, держа шапку в руке». [19, с. 152]. Этот глагол, о котором идет речь – «взвалился»: так и видишь это движение, как брюхо будущего седока скользит вверх по крутому боку лошади! В звукосочетании «взвалился» чувствуется тот «взволок» по дороге, который приходится преодолевать путнику. И вот это-то ощущение и делает этот простой глагол столь выразительным. И у самого Тургенева после того, как это движение «наизволок» завершено, как бы с легким сердцем возникает уже движение лошади, пустившейся «рысцой».
Про этого старосту сказано еще, как тот отвечал на вопросы хозяина: «вяло и неловко, словно замороженными пальцами кафтан застегивал». И еще как тот же староста стоял возле жаловавшихся крестьян «с разинутым ртом и недоумевающимися кулаками». Тут был барин, и тут были мужики, и его кулаки «недоумевали», почему же они все еще в бездействии…Точно также и сам Пеночкин, постепенно разгоревшись в разговоре с мужиками, «шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии и положил руки в карманы». Несомненно, что и у него «руки чесались», и он должен был также извиниться перед своим гостем.
В этом рассказе Тургенев открывает для нас ту «служилую» прослойку, которая зверски помогала барину высасывать соки из мужика, не забывая при этом, однако же, и себя. Таков, например, и староста Пеночкина и, в особенности, сам бурмистр, про которого один знакомый автору мужик из другого села выразился исчерпывающе кратко и точно: «Собака, а не человек; такой собаки до самого Курска не найдешь!» Стоит обоих их и главный конторщик в рассказе «Контора».
У Тургенева, естественно, и помещики не все на одно лицо. Кроме упомянутых ранее, особо любопытно выделить своеобразнейшую фигуру «Ваилия Васильича», который отказался даже назвать свое имя и предложил дать ему какую-нибудь кличку, назвав сам себя «Гамлетом Шигровского уезда». Вся его судьба – это образчик некоего неустойчивого равновесия, определявшегося общественной неустойчивостью самой эпохи.
Фигура Чертопханова столь «живописна», что автору пришлось уделить ей целых два рассказа. Чертопханов челдовек с безудержныи порывами, способный равно и на простое буйство и на неожиданные, по-своему мужественные и даже дерзкие выпады против крупного по сравнению с ним дворянина. То, что он сам беден, дало ему возможность, не расставаясь со всеми своими причудами и барскими прихотями, понимать, однако, положение бедняков и всяческих обиженных судьбою людей.
Именно таков Чертопханов, когда от него уходит цыганка Маша. Но другая его истории – с утратой любимой им лошади – Малек-Аделя – превосходит по напряженности переживаний даже этот уход от него любимой им женщины. Как Маша «лисицей» сидела перед тем, как покинуть его, так и сам Чертопханов, убедившись, что вновь обретенный им Малек-Адель не настоящий, ходил теперь «взад и вперед по комнате, одинаковым образом поворачиваясь на пятках у каждой стены, как зверь в клетке».
Особо следует помянуть также хотя и о едва намеченном, но очень выразительном очерке молодого помещика Любозвонова, про которого рассказывал однодворец Овсянников, - как он пытался разговаривать с крестьянами запросто, как сказали бы позже – «по-народнически». Этот Василий Николаевич, вышедший для разговора со своими крестьянами «в плисовых панталонах, словно кучер», живо напоминает нам Нежданова из «Нови», обрядившегося для общения с народом «в истасканный желтоватый нанковый кафтан.
Автор «Записок охотника» с беспощадной правдивостью изображает и дикость нравов, самодурство владелицы ананьвского поместья («Контора»), и истинный облик интеллигента-славянофила Любозвонова («Однодворец Овсянников»), столь же чуждого народу, как и гамлетствующий «западник» («Гамлет Щигровского уезда»), пустой и ничтожный. Разоблачительная сила образов дворян в «Записках охотника» вызывала восхищение Герцена. «Никогда еще, - писал автор «Былого и дум», - внутренняя жизнь помещичьего дома не выставлялась в таком виде на всеобщее посмеяние, ненависть и отвращение».
Вульгарно-социологическая критика пыталась умалить разоблачительную силу «Записок охотника», приписать Тургеневу «идеализацию» крестьян и крепостнического уклада жизни. Литературоведы-компаративисты стремились доказать зависимость «записок охотника» от так называемого «деревенского жанра» в западноевропейской литературе, отрывая рассказы Тургенева от конкретно-исторических условий, в которых они создавались. Еще Белинский писал, что Тургенев содержание своих очерков и рассказов брал из современной русской жизни. По словам великого критика, главная характеристическая черта таланта Тургенева «заключалась в том, что ему едва ли удалось создать верно такой характер, подобно которому он не встретил в действительности. Он всегда должен держать почвы действительности». Впоследствии сам автор «Записок охотника» признавался, что в своих произведениях он постоянно опирается на «жизненные данные». Основываясь на наблюдениях над повседневной жизнью, он умел с философской глубиной и поэтической тонкостью нарисовать образы, согретые искренним и волнующим чувством.
Конечно, в этом кратком обзоре не исчерпаны все герои Тургенева из дворянской среды, но следует сказать, что все они даются вперемешку с крестьянскими образами, и, окидывая теперь одним общим взглядом всю широкую, как сама Русь, картину деревенского народного бытия, читатель отчетливо видит и чувствует, что эта социальная картина не уступает в своей выразительности той чисто художественной светотени пейзажа, которой поэтически насыщены все эти «записки охотника».
3. Тема протеста против гнета крепостников
Обращение Тургенева к крестьянской жизни, естественно, вытекало из его антикрепостнических настроений. Основной идеей «Записок охотника» явился протест против крепостного права. «Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца – с чем я поклялся никогда не примириться…Это была моя Аннибаловская клятва; не я один дал ее себе тогда», - вспоминал потом Тургенев. [20, т. X, с. 302]
Россия крепостной эпохи являлась преимущественно крестьянской страной. Многочисленное крестьянство представляло собой основной эксплуатируемый класс, трудом которого главным образом жили господствующие классы при крепостном праве. Крестьянство не раз проявляло себя как революционная сила в стране. Крестьянский вопрос имел громадное значение для развития русской общественной мысли и русской литературы. Ленин указывал, что настроение Белинского, выраженное в знаменитом письме к Гоголю, зависело от настроения крепостных крестьян. С крестьянским вопросом сталкивался всякий честный мыслящий писатель в России. Крестьянская тема со времен «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева являлась одной из главных тем русской литературы. Глубоко и правильно понять развитие русской литературы XIX века, особенно крепостной эпохи, можно только в свете крестьянских и вообще народных настроений на каждом этапе этого развития. Эти настроения питали демократизм русской литературы, были источником своеобразия и глубины ее гуманистического пафоса.
Появление крестьянской темы в творчестве Тургенева отвечало важной тенденции общего развития реалистической русской литературы 40-х годов и стремление к художественному познанию народной жизни. Белинский, обличая пренебрежительное отношение реакционных дворянских деятелей к культурной теме, утверждал: «Природа – вечный образец искусства, а величайший и благороднейший предмет в природе – человек. А разве мужик – не человек? Но что может быть интересного грубом, необразованном человеке? – Как что? – Его душа, ум, сердце, страсти, склонности, - словом, все то же, что и в образованном человеке» [21, т. X, с. 300].
Ближайшим предшественником Тургенева – автора «Записок охотника» - был Григорович. Его повесть «Деревня» Тургенев признавал «по времени первой попыткой сближения нашей литературы с народной жизнью, первой из наших «деревенских историй». Заслугой Григоровича явилось правдивое изображение тяжкой участи крепостного человека, насилий и издевательств над его личностью. Однако в повестях Григоровича крепостной крестьянин выступает преимущественно как тип несчастного, униженного и обездоленного человека. Герои повести Григоровича еще ни в чем не обнаруживают своей внутренней силы. Сама крестьянская среда в повести «Деревня» производит впечатление гнетущее; жизнь крестьянина представлялась автору тупым, забитым, почти ничем духовно не просветленным и не согретым существованием. Такое изображение деревни будило протест против крепостного права, но не внушало веры в творческие силы народа, в его способность к самостоятельной, независимой от помещиков жизни.
В отличие от Григоровича Тургенев в первом же очерке из «Записок охотника» не только пробуждал в читателе сочувствие к крепостному крестьянину, но и приводил к мысли о богатых внутренних силах, таившихся в народной среде. В этом идейный и художественный пафос «Хоря и Калиныча».
Отстаивая незыблемость крепостного строя, реакционная публицистика на все лады твердила о необходимости помещичьей опеки над крестьянами, которые-де не смогут жить и хозяйничать без барина. Тургенев своим очерком опровергал это утверждение. В знаменитом противопоставлении оброчного калужского крестьянина орловскому мужику, находящемуся на барщине, Тургенев осуждает крепостнические порядки в деревне. «Орловский мужик…угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных сосновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах… глядит весело и смело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах». [19, с. 187]. Оброчный крестьянин чувствовал себя более независимо, чем барщинный; он был удален от повседневного надзора и вмешательства в его жизнь помещика и господских приказчиков. Хорь живет на оброке, барин Полутыкин, в сущности, оставил его в покое и Хорь окреп. А что довело Калиныча до разорения нищеты? «Опека» его барина-окопника. Трудно было в подцензурной форме выступить более ясно против крепостного права, чем это сделал Тургенев в первом же очерке «Записок охотника».
В «Мертвых душах» образами для Митяя и дяди Миная, Селифана и Петрушки Гоголь убеждал, что господство ноздревых, собакевичей и чичиковых отупляет крепостного крестьянина. Вместе с тем великий писатель в лирических отступлениях воспел живую душу народа, не сломленную веками рабства.
