Дипломная работа: "Бедный человек" в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг.
«...Иногда он вставал с постели, вынимал из матерчатого футляра завязанный им кларнет и играл на нем. Но в его музыке нельзя было проследить ни мотива, ни даже отдельных музыкальных нот - это был какой-то ужасающий, бесовский рев животного.»
Постепенно просыпается зверь и в Белокопытове. Этот мотив становится в повести «Люди» сквозным, входя в повествование с первых строк, где «автор советует читателю не придавать большого значения и тем паче не переживать с героем его низменных, звериных чувств и животных инстинктов.» Затем мотив появляется в монологе героя, обозначая нечто принципиально чуждое Белокопытову:
«...Он буквально хватался за голову, говоря, что он не может жить больше в России, этой стране полудиких варваров, где за человеком следят, как за зверем».
Далее, потерпев неудачу на поприще интеллектуальных занятий, которые оказались никому не нужными в провинциальном городе, Белокопытов пытается жить простой жизнью - здесь «зоологические» мотивы появляются в его монологе уже в ином качестве:
«Он тотчас и немедленно развил им целую философскую систему о необходимости приспособляться, о простой и примитивной жизни и о том, что каждый человек, имеющий право жить, обязан, как и всякое живое существо и как всякий зверь, менять свою шкуру, смотря по времени.»
Обвешивая покупателей, герой утверждает, что «цинизм - это вещь совершенно необходимая и в жизни нормальная, что без цинизма и жестокости ни один даже зверь не обходится.» В конце концов используемые самим Белокопытовым «животные» метафоры материализуются в его собственной жизни, становясь сюжетообразующими: он опускается, уходит в лес и живет в землянке. При встрече с приятелем он, «потрясая лохмотьями своего заграничного костюма, громко смеялся, говоря, что все вздор, что все слезает с человека, как осенью шкура животного». «Звериные» аналогии сопровождают героя до самой его гибели: Белокопытов бесследно исчезает, «как зверь, которому неловко после смерти оставлять на виду свое тело».
Мир Зощенко 20-х гг., таким образом, - это мир всепобеждающей простой жизни и «звериного», антикультурного, начала, которые торжествуют как в его рассказах ( в образе некультурного рассказчика), так и в повестях, где «звериное» начало неизбежно обнаруживается у всех без исключения персонажей, иногда скрытое под эфемерной оболочкой культуры (автор «Людей» во вступлении предупреждает читателя, что «это будет несколько грустная повесть... о том, какая, в сущности, пустяковая вся человеческая культура и о том, как нетрудно ее потерять.»)
Обращает на себя внимание необъяснимая, фатальная невозможность для неживого человека войти в чуждый ему «звериный» мир. Все герои повестей о «неживых» интеллигентах погибают именно тогда, когда путь к «правильной» простой жизни уже найден и начат, а противоречие между интеллигентом и простой жизнью, казалось бы, снято: Аполлон погибает, почувствовав, что «живет и хочет жить»; Зотов - постигнув «мудрость» простой жизни; Мишель Синягин - захотев «работать, бороться и делать новую жизнь».
Путь к простой жизни ищет и сам автор, формируя свою концепцию литературы, принципиально ориентированную на жизнь, а не на культурные образцы. Уже в набросках к книге «На переломе» Зощенко оценивает современную ему литературу с точки зрения присутствия в ней жизни. Впоследствии в «Письмах к писателю» (1929) Зощенко, настаивая на том, что пишет на языке, «на котором сейчас говорит и думает улица», объясняет, что делает это для того, «чтобы точнее копировать нашу жизнь». О внекультурной ориентации Зощенко 20-х годов свидетельствует и история «обиды» Зощенко на Горького, косвенно упрекнувшего его в подражании Гоголю.
Однако проблемы создания литературы, отражающей простую жизнь, оказываются связанными для писателя с проблемами изменения собственной личности и, соответственно, мировосприятия. В 20-е годы сам автор выступает во многом все еще с позиции неживого человека, требующего «оздоровления». Это доказывают наблюдения над мотивом нездоровья, появляющимся в художественном мире Зощенко уже в начале 20-х годов; из этого мотива и вырастают впоследствии сюжеты «научно-художественных» повестей.
Мотив нездоровья представлен в мире раннего Зощенко достаточно разнообразно: это - как психические, так и физические недуги, подлинные или мнимые (образ мнительного больного - излюбленный образ Зощенко). Но наибольший интерес, как представляется, вызывает мотив такого душевного нездоровья, которое автор обычно называет неврастенией или меланхолией, потому что именно этот тип недуга приписывается неживым людям.
Симптомы меланхолии в трактовке Зощенко - подавленное настроение, постоянная грусть, нежелание общаться с людьми, апатия, пессимизм:
«Кругом, можно сказать, природа щедрой рукой раздает свои бесплатные блага. Светит солнышко, трава растет, муравьи ползают.
И тут же наряду с этим находятся меланхолики, которые насчет всего этого скулят и ничего выдающегося в этом не видят и вообще не знают, как им прожить на этом белом свете. « («Не все потеряно»)
Выявим систему наименований, которые автор использует, говоря об этом явлении. В результате такого анализа обнаруживаем, что в качестве синонимов неврастении и меланхолии появляются выражения непонимание путей строительства, склонность цепляться за старый быт, крупные противоречия. Аналогичные явления обнаруживаем в именовании «субъекта» болезни. Наряду со словами меланхолик, больной, нервный человек в нее входит интеллигент (Зощенко иногда «уточняет» это слово эпитетом: беспочвенный интеллигент, интеллигент, утомленный своим средним образованием (своеобразная зощенковская идиома, усеченный вариант которой - утомленный человек), дряхлый интеллигентишка, довольно-таки дряблый бездетный интеллигент, больной и нездоровый интеллигентный человек, больная прослойка).
Зощенковская меланхолия, как и безвольность и безжизненность, таким образом, представляют собой явление не только медицинское и психологическое, но и социальное. Так, «интеллигентская» болезненность героя рассказа «Не все потеряно» Иннокентия Ивановича Баринова противопоставлена «пролетарскому» здоровью:
«Это был форменный меланхолик. И простой пролетарской душе глядеть на него было то есть совершенно, абсолютно невыносимо. Он выпивать не любил, физкультурой не занимался и на общих собраниях под общий смех говорил все неактуальные вещи: дескать, мусор во дворе пахнет - нету возможности окно открыть на две, видите ли, половинки.»
То же можно сказать о герое рассказа «Кузница здоровья»:
«Личность это была форменно расхлябанная. Которые знали Серегу раньше, все подтвердят. То есть никакого в нем не было горения и миросозерцания.
Другие граждане с дому все-таки по праздникам веселятся. В горелки играют, пьют, в козла дуются. Потому здоровые, черти.
А этот мракобес с работы, например, вернется, ляжет брюхом на свой подоконник и в книгу уткнется. Погулять даже не пойдет. Скелет у него, видите ли, ходить не может, растрясся за день.
И уж, конечно, не пьет, не курит, женским персоналом не интересуется. Одним словом, лежит на своем окне и догнивает.
Вот какой это был нездоровый человек! «(«Кузница здоровья»)
Определяя лиц, которые могут оказаться нездоровыми людьми, обнаруживаем три типа подобных персонажей. Они могут: 1) относиться к сфере персонажей; 2) быть включенными в сферу автора (сам автор или персонажи, ассоциирующиеся с ним); 3) представлять собой не отдельных лиц, а целые группы ( когда речь идет, например, не о конкретном Иннокентии Ивановиче, а о «некоторых меланхоликах» вообще).
Проследим смену типов нездоровых людей. Первый такой герой -упомянутый уже Иван Алексеевич Зотов из повести «Мудрость» (1923). На первый взгляд, это - представитель «сферы персонажей». Но фамилия «Зотов» может в то же время, благодаря созвучности, восприниматься как глухая отсылка к фамилии автора. (Эту догадку подтверждает то, что значительно позднее, в издании 1931 г., писатель меняет фамилию героя на «Зощенко» и объявляет его своим родственником. Обращает также на себя внимание некоторое сходство описаний внезапной смерти Зотова и смерти отца автора в «Перед восходом солнца» (новелла «Разрыв сердца»):
«Тряхнув слегка головой, он хотел выпрямиться, но захрапел и ничком свалился на пол, зацепив ногой за стул, далеко и гулко отодвинув его «. («Мудрость»)
«Отец наливает стакан воды. Пьет. И вдруг падает.
Он падает на пол. И падает стул, за который он задел. « («Разрыв сердца»)
Таким образом, уже с самого начала мотив отчасти входит в сферу автора, воспринимаясь читателем как автобиографический.
В рассказе «Полетели», опубликованном через год, упоминается еще один нездоровый человек - «секретарь артели, несколько унылый и меланхолический субъект, дважды отравленный газами в германскую войну.» Серьезная мотивировка болезни (последствия газовой атаки), на первый взгляд, не соответствует комической роли всегда готового согласиться с большинством «несколько унылого и меланхоличного субъекта» - и это приводит читателя в некоторое недоумение.
Объяснить этот диссонанс, вероятно, можно, сравнив этот образ с образом автора (пока не рассказчика, а автора, так как рассказ написан не в сказовой манере, авторская речь достаточно нейтральна) в рассказе «Крестьянский самородок» (1925). Автора регулярно посещает графоман, предлагающий читать свои стихи.
«Два месяца я, нервный и больной человек, отравленный газами в германскую войну, терпел нашествие Ивана Филипповича из уважения к его происхождению. «
Можно предположить, что секретарь артели был своего рода комическим двойником автора, а перенесенная газовая атака - автобиографической чертой ( мы уже убедились отчасти в том, что такая самоирония была характерна для Зощенко, во многом отождествлявшим себя со своими героями - неживыми людьми. Мотив газовой атаки вообще часто возникает в самых различных произведениях Зощенко, как правило, в связи с темой болезни - начиная от ранних сатирических рассказов (рассказ Синебрюхова о своем «подвиге» в «Великосветской истории»; рассказ «Врачевание и психика» ( «У меня тогда сердце пошаливало - я был два раза отравлен газами в царскую войну, и с тех пор оно у меня пошаливало», - вспоминает герой) ; упоминание об «окопчиках» германской войны как причине всеобщего нездоровья в рассказе «Четыре дня»), кончая новеллой «Двадцатое июля», сюжет которой, кстати, почти совпадает с рассказом Синебрюхо-ва) и автобиографиями, в которых Зощенко считал нужным сообщать об этом эпизоде своей жизни, по-видимому, считая газовую атаку одной из существенных причин своей болезни.
Мы видим, таким образом, что мотив нездоровья постепенно все больше обнаруживает черты мотива автобиографического.
Затем мотив вновь перемещается в сферу персонажей, но в ином качестве - кроме автора, нездоровыми людьми становится целый ряд персонажей. В рассказе «Дамское горе» (1926) это - застрелившийся меланхолик, в «Кузнице здоровья» (1926) - Серега Пестриков, ведущий «интеллигентский» образ жизни и принятый поэтому родственниками за больного, в «На посту» (1926) - трусливый «нервный» врач.
Далее круг нездоровых людей становится еще шире. Появляется некий «групповой субъект», обладающий симптомами болезни. Это - меланхолики, дряблые меланхолики и беспочвенные интеллигенты, старухи, имеющие постоянную душевную меланхолию.
Подобные названия-даты имеют всего три новеллы из нескольких десятков. В одном ряду с «Двадцатым июля» оказываются «Двенадцатое января» (смерть матери) и «Двадцать третье сентября» ( наводнение). Газовая атака, таким образом, воспринимается как одно из наиболее значимых для автора событий.
«Вот кому я не завидую - это старухам. Вот старухам я, действительно верно, почему-то не завидую. Мне им, как бы сказать, нечего завидовать.
Это народ не гибкий. Они в жизни обертываются худо. Или я так скажу: неумело. К тому же в силу возраста они не могут заняться физкультурой, отчего имеют постоянную душевную меланхолию и непонимание путей строительства. И вообще цепляются за старый быт. «(«Материнство и младенчество», 1929)
Конечно, это люди - по большей части дряблые меланхолики и беспочвенные интеллигенты, утомленные своим средним образованием. Они и раньше, при всяком режиме, разводили свою меланхолию. Так что особенно уж сваливать вину на текущие события не приходится. ( «Не все потеряно», 1929)
Кстати, из приведенных примеров видно, как постепенно «обрастает» нервное нездоровье социальными коннотациями (как ранее это происходило с образами неживых людей и зверей): к меланхоликам и больным начинают относиться люди, не вписавшиеся в социальную систему, в частности, старухи и те же интеллигенты.
Наконец, Зощенко начинает говорить о нездоровом человеке как о типе:
«...лицо, от которого ведутся эти повести, есть, так сказать, воображаемое лицо. Это есть тот средний интеллигентский тип, которому случилось жить на переломе двух эпох.
Неврастения, идеологические шатания, крупные противоречия и меланхолия - вот чем пришлось наделить нам своего «выдвиженца» И.В.Коленкорова». («Сентиментальные повести». Предисловие к четвертому изданию. 1929).
Социальные коннотации у болезни сохраняются. (То, что психические качества чередуются с социальными, видимо, еще раз подчеркивает близость для зощенковского «пролетарского писателя» этих понятий). Интересно, что к этому типу людей автор относит и себя (в прошлом). Мотив, таким образом, снова воспринимается как связанный со сферой автора.
Проследим теперь, как меняется место интересующего нас мотива в повествовании (то есть его функция). Впервые мотив нездоровья появляется в прозе Зощенко в качестве одной из возможных причин странного поведения героя (то есть присутствует в повествовании как гипотеза). Автор в повести «Мудрость» сам не знает точно, почему Иван Алексеевич Зотов живет уединенно и замкнуто:
«Кое-кто из прежних его приятелей говорил, будто Иван Алексеевич страдает хроническим катаром кишечника и нервными коликами и будто бы болезнь эта наложила на него неизгладимый, скучный след. Другие приятели, знавшие Ивана Алексеевича еще короче и настроенные слегка романтически, уверяли, что, напротив, произошла не то какая-то тайна, не то какая-то любовная интрига, которая скомкала и изменила ровное течение его жизни.
Впрочем, неизвестно, кто был прав. Может быть, были правы обе стороны, тем более что врач, пользовавший одно время Ивана Алексеевича, с улыбкой отговаривался незнанием, но категорически болезни не отрицал и при этом отделывался двусмысленными шуточками.»
Затем нездоровье, уже не гипотетическое, а вполне определенное, становится чертой одного из эпизодических персонажей (секретарь артели из рассказа «Полетели»), по-прежнему, однако, находясь на «периферии» повествования (болезнь в этом случае, как, кстати, и в случае с автором в рассказе «Крестьянский самородок», - признак, о котором сообщается как бы между прочим, он не существенен ни для развития сюжета, ни для выражения авторских идей.)
Далее мотив нездоровья начинает играть сюжетообразующую роль. Так, в рассказе «Дамское горе» (1926) жена застрелившегося, по-видимому, интеллигентного меланхолика просит без очереди отпустить ей в магазине продукты. У кого-то из людей, стоящих в очереди, смерть меланхолика не вызывает сочувствия - она воспринимается лишь как «дамское горе». Для оценки самоубийства как «дамского горя» существенно, что герой застрелился именно из-за своей «меланхолии». Сюжет рассказа «Кузница здоровья» - мнимая болезнь и «излечение» Пестрикова: он тоже не состоялся бы без мотива нездоровья.
По мере «обобщения» субъекта болезни мотив нездоровья утрачивает сюжетообразующую роль и переходит в область авторских рассуждений. Но это ни в коем случае не говорит о том, что значимость этого мотива для автора уменьшается. Напротив, она возрастает, поскольку с конца 20-х годов вообще возрастает значимость публицистического начала в прозе Зощенко.
Итак, подводя итог, можно сказать, что в сфере персонажей мотив нездоровья проходит в рассказах Зощенко 20-х гг. следующий путь: сначала это - признак персонажей, ассоциирующихся с автором, затем - самого автора; после этого мотив переходит в сферу героев и там «тиражируется» (то есть присутствует в характеристиках самых различных персонажей, не похожих ни на автора, ни друг на друга), и, наконец, возникает «групповой», а затем обобщенный персонаж, наделенный этим признаком, причем к типу «больных» принадлежит и сам автор. Наиболее важный вывод из этой части исследования - то, что мотив нездоровья - мотив безусловно автобиографический, но автор при этом относится к нездоровью не как к своей индивидуальной черте, а возводит его в ранг более общего.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
