Доклад: Экстремальные ситуации и мыслящее вещество
Доклад: Экстремальные ситуации и мыслящее вещество
Еще 15-20 лет назад далеко не все ученые признавали экстремальные состояния нормальными фазами развития живого вещества. В ходе полемики палеонтологов довольно многие исследователи отмечали, что границы всех этапов развития живого, фиксируемые по палеонтологическим данным, размыты, что степень резкости каждого крупного скачка неясна и что есть много оснований рассматривать эволюцию в традициях XIX века как постепенный поступательный процесс. В частности, к этой идее склонялись еще в конце 1970-х годов авторы солидного палеонтологического сборника[I].
Впрочем, еще в 60-е годы В. Красилов выдвинул идею сочетания когерентной эволюции, т.е. периодов согласованных, сравнительно медленных изменений членов биоценозов и периодов некогерентной эволюции, когда возникают глубокие нарушения ценотической структуры [2].
Экстремумы внутренние и внешние
Л. Давиташвили создал классификацию гипотез перестроек биосферы и ее отдельных компонентов, выделив среди них эндогенные ("внутренние"), т.е. гипотезы старения, исчерпания жизненной силы, утраты пластичности, уменьшения изменчивости и т.д., и экзогенные ("ударные") гипотезы, объясняющие такие перестройки внешними факторами: изменением конфигурации материков, горообразовательными процессами, климатическими изменениями, переменами химизма среды и т.д. вплоть до падения метеоритов и других случайных факторов [З].
Постепенно научный мир стал все больше склоняться к тому, чтобы признать значимость экстремальных состояний системы для ее развития, в чем определяющую роль, несомненно, сыграли книги И. Пригожина, появление теории систем Л. Берталанфи и синергетики [4, 5].
Но эти "признанные" научным миром экстремумы относились, по классификации Давиташвили, к числу "внутренних". Ученые увлеченно разрабатывали идею самоорганизующихся систем, проходящих стадии развития в "канале эволюции", т.е. по определенным и устоявшимся правилам. Бытие систем неживой, живой и мыслящей природы, которые выделяет Н. Моисеев, подчиняется при этом законам Ле Шаттелье и Онсагера1. Стадии развития в "каналах эволюции" сменяют катастрофы в "точках бифуркации", где происходит распад системы, исчерпавшей потенции инерционного развития.
И. Пригожин неоднократно подчеркивал полное отсутствие преемственности между системами, существовавшими до и появившимися после бифуркации, а также случайность выбора нового "канала эволюции". Несмотря на это, по-видимому, идея "внутренней" катастрофы, на которую обрекается система силами своего собственного развития, ближе сознанию большинства ученых (как "естественников", так и "гуманитариев"), чем идея "ударной", или "внешней", катастрофы, которая обрушивается на систему извне и приводит к ее краху или кардинальной перестройке.
В конце концов, при всей своей случайности бифуркация несравненно более детерминирована, чем любое внешнее воздействие. Ученые не могут не стремиться к пониманию закономерностей, а "внешнее" воздействие на систему — это нарушение стройного и логического движения, непостижимое в рамках законов, по которым живет и развивается деформируемая или разрушаемая система. Такое воздействие должно рассматриваться как некое нарушение детерминированности, а это мало приемлемо для большинства ученых.
Понять закономерность действия внешних факторов можно при рассмотрении систем большего масштаба, в которых то, что раньше виделось сугубо внешним, оказывается "внутренним". В таком новом масштабе система, деформируемая или разрушаемая "внешними" катастрофическими влияниями, оказывается только одним из элементов включающей ее суперсистемы, и не обязательно самым значительным. А то, что в ином масштабе представлялось "случайностью", очень часто превращается в закономерность. Так, нашествия "варваров", случайно и необъяснимо разрушивших Римскую Империю, превращаются в последствия кризиса "относительного перенаселения" в Великой степи и в Северной Европе. А само падение Римской Империи из абсолютной катастрофы, конца истории становится одним из этапов истории Европы (а при еще одном увеличении масштаба — и истории мира).
Исследователи чисто эмпирически вынуждены отмечать значимость экзогенных катастроф в развитии систем. Это касается и систем живого вещества. Ю. Гор отмечал "приуроченность эволюционных рубежей к тектоническим и климатическим перестройкам, которые в значительной степени определяют скорость эволюции" [б]. Л/Салоп весьма справедливо указывал, что такой важный скачок в развитии органического мира, как смена прокариот эукариотами 2500 млн лет назад, кор-релируется по времени с мезопротерозойским оледенением [7]. М. Москвин подчеркивал, что глобальные вымирания в конце мела связаны с изменением конфигурации океанов и материков, трансгрессиями моря, изменениями химизма среды в целом [8]. Даже В. Шиманский, отнюдь не сторонник теории катастроф, отмечал, что перестройка биосферы на грани палеозоя и мезозоя связана с "рядом фаз орогенеза, охвативших большой промежуток времени" [9, с. 23], и что «плейстоценовая био-геоценологическая катастрофа (имевшая уж конечно не "внутреннее" происхождение. - А. Б.) сократила фауну млекопитающих почти на четверть» [9, с, 33].
Точно те же совпадения прослеживаются в истории мыслящего вещества. Катастрофа, приведшая к гибели минойскую цивилизацию на острове Крит, была для нее сугубо "внешней" - взрыв вулкана Санторин. И для микенской цивилизации нашествия дорийцев были "внешней катастрофой", прервавшей ее поступательное развитие. И для египтян внезапное изменение водного режима Нила было такой "внешней" катастрофой, причины которой никак не были вызваны их действиями, и лежали вне сферы их понимания [10].
Примеры и из эволюции живого, и из эволюции мыслящего вещества можно продолжать бесконечно. Но остановимся на некоторых из уже приведенных, чтобы отметить интереснейшую закономерность: как правило, по времени "внешние" и "внутренние" катастрофы удивительным образом совпадают.
Распадение Египта на номы в конце Древнего и Среднего Царств носило характер бифуркации, после которой система собиралась уже в другом "канале эволюции". Но каждое из этих событий происходило одновременно с изменением гидрологического режима Нила - что само по себе являлось жестокой "внешней" катастрофой для египтян. Не меньшей, чем междоусобные войны и развал экономики, сопровождавшие распад на номы.
По всем признакам период XVI-VIII веков до н.э. на Балканском полуострове должен рассматриваться как "точка бифуркации". Э. Кульпин охарактеризовал это время как "бифуркацию Запад—Восток", в ходе которой возник качественно новый тип общества - античный [II]. Но эта бифуркация, "внутренняя" катастрофа развития, растянувшаяся на восемь веков драма рождения нового типа общества по времени совпадает со взрывом Санторина и нашествием дорийских племен, т.е. была спровоцирована извне.
С точки зрения материализма приходится принять как самоочевидный постулат, что "внешние" катастрофы провоцируют "внутренние", т.е. бифуркации. Ведь трудно представить себе, каким образом распад общественной системы может изменить систему нильских террас или спровоцировать извержение вулкана. Точно так же вполне объяснимо, что взрыв метеорита, образовавшего аризонский кратер, стал своего рода "пусковым механизмом" бифуркации, послужил для нее толчком.
Еще легче предположить, что движения материков или изменение химического состава океанов были даже не "первоначальными толчками", а "внешними" катастрофами, прямо вызывавшими перестройки биосферы и даже определявшими характер этих перестроек. Значительно труднее вообразить массовые вымирания и перестройку биосферы не как следствия, а как причины геологических или космических явлений.
Но, во-первых, вполне можно представить, что распад общественной системы влечет за собой нашествия жадных соседей (примеры могут быть бесконечны), т.е. ^хотя бы в некоторых случаях "внутренние" катастрофы притягивают и провоцируют "внешние", а не наоборот.
А, во-вторых, как знать? Возможно, для понимания того, как вымирание биоцено-тических групп способно вызывать движение материков и падение метеоритов, а распад государственности - изменение системы речных террас, мы просто не обладаем должным инструментарием? Мы можем не замечать более масштабной системы, в которой существуют и даже обязательны именно такие причинно-следственные связи.
Разумеется, пока это - только не доказанное предположение, но характер эмпирического материала таков, что я вынужден такое предположение сделать.
Итак, выделю пока два эмпирических обобщения.
1. Как правило, "внешние" и "внутренние" экстремальные факторы воздействуют на системы одновременно. Периоды экстремального развития — это нечто большее, чем бифуркация в понимании И. Пригожина или Н. Моисеева. Бифуркации составляют важную часть, но всегда только часть того, что происходит в экстремальные периоды.
Периоды развития в "канале эволюции" - это по существу периоды изменений по уже возникшим и постоянным правилам, т.е. периоды инерционного развития.
2. В развитии всех систем экстремальные периоды, когда всевозможные катастрофы обрушиваются на систему одна за другой, сменяются периодами развития в "канале эволюции", т.е. периодами инерционного развития.
Экстремальные периоды развития и их роль в эволюции природы и общества
К числу "очевидных" относятся представления о вредности, даже губительности экстремальных состояний. Считается, что система "должна" стремиться к состоянию равновесия, покоя и устойчивости, а периоды экстремумов влекут только разрушения, страдания и гибель. Отмечу (и к этому тезису я далее вернусь), что, как правило, в быту человек именно так и оценивает экстремальные периоды истории. При том, что "есть упоение в бою и бездны мрачной на краю", что "блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые", большинство людей не склонны искать "роковых" мгновений и уж тем более панически бегут от "мрачной бездны".
Но здесь приходится оговорить еще один "парадокс". Давно известно, что число родов и семейств во всех группах животных резко возрастает в экстремальные климатические периоды [12]. И не только в климатические!
Необходимо признать как эмпирический факт: биологическое и биоценоло-гическое разнообразие возникает и усиливается как раз в периоды экстремумов, а вовсе не в периоды инерционного развития.
Как будто удалось даже нащупать механизм этого явления: по мнению А. Расницына и В. Жерихина, в "некогерентные" периоды развития биосферы открывается возможность быстрых несогласованных изменений отдельных видов и других элементов системы [13]. "Эволюционное значение имеет попадание популяции в необычные условия" [14, с. 57]. Новая растущая группа вряд ли займет место уже существующей, скорее она найдет нишу, обитатель которой вымер, или создаст новую. Разнообразие возрастает.
Получается, что в инерционные периоды виды слишком тесно связаны друг с другом, слишком сильно зависят друг от друга и в результате им становится буквально "некуда" развиваться. В периоды же экстремумов виды и популяции оказываются не связаны друг с другом. Соответственно каждый элемент системы получает возможность развиваться вне сдерживающих воздействий остальных элементов. А одновременно перед каждым видом и популяцией открываются перспективы занятия новых экологических ниш. Палеонтологи утверждают, что «на отрезке времени, для которого характерно ароморфное изменение, в ряде групп происходит как бы "проба сил", когда возникают группы, которые окажутся достаточно жизнеспособными и в будущем, и много "экзотичных" групп, просуществующих незначительное время» [15].
Р. Кэрролл убедительно показал, что крупные таксоны возникают из популяций и даже из частей популяции, оказавшихся в нестандартной ситуации и "использовавших" эту ситуацию для собственного развития [16].
Но ведь то же самое происходит в экстремальные периоды в мыслящем веществе. В периоды экстремумов в обществах наблюдается распадение привычной культурной системы. Отдельные их элементы - этносы, классы, сословия, профессиональные группы порой прилагают огромные усилия для того, чтобы сохранить привычное и понятное положение вещей, но всем ходом событий обрекаются на то, чтобы эволюционировать самостоятельно. Так, кистеперые рыбы дали начало наземным позвоночным, хотя стремились оставаться в воде.
Возникает множество новых вариантов отношения к действительности, идей, книг, религий и квазирелигий, инструментов, методов обработки земли и т.д., и т.п. Появляется множество новых образцов культуры, большая часть которых просуществует короткое время - в точности, как недолговечные "экзотические" группы причудливых животных. На основе этих новых идей складывается множество сект, групп и группочек, объединенных не столько характером деятельности или общностью судьбы, сколько общим отношением к действительности. Причем этот вариант отношения к действительности не извлечен из прошлого, не традиционен, а представляет собой чистейшей воды эксперимент.
Часть новых образцов культуры оказывается жизнеспособной и становится основой для новых "каналов эволюции" (как христианство, начавшее свою жизнь из маргинальных сект иудаизма). Группы - носители этих новых образцов (порой неожиданно для самих себя) оказываются в привилегированном положении.
"Попадание популяции в необычные условия" является толчком не только для биологической эволюции, но и для культурной. Такой толчок получает всякая группа при переселениях и миграциях. В необычных условиях оказались русские в Сибири (особенно в Восточной), китайцы в Маньчжурии, финикийцы в Карфагене, египтяне в Нубии, римляне' вне Италии и эллины вне Эллады. А уж тем более англосаксы в Америке, Южной Африке и в Австралии. В итоге каждая такая миграция - мощный толчок развитию.
Пытаясь найти общие закономерности развития культуры, М. Аркадьев приходит к выводу, что для создания новых образцов культуры и для ускорения развития в целом, для "скачка в динамике исторического развертывания" необходим "разрыв традиционной непрерывности" ткани исторического бытия культуры [17]. Ускоренное развитие культуры на Переднем Востоке, а впоследствии в Средиземноморье и в Европе, Аркадьев связывает с тем, что здесь число наложений культур и соответственно "разрывов исторической непрерывности" было больше и культурные новации возникали несравненно чаще.
Тут интересная ситуация: обычно закономерности, выведенные при изучении живого вещества, потом распространяют на мыслящее. Это общая закономерность. Но нет причин исключить обратное: выводы, сделанные философом для развития культуры, могут быть распространены на развитие живого вещества. Вполне "по Аркадьеву" разрыв органической ткани биологической эволюции приводит к тому, что элементы биоценологической системы начинают эволюционировать вне системы, т.е. ускоренно и непредсказуемо. Как и в системах мыслящего вещества, появляется множество различных элементов, из которых выживут наиболее жизнеспособные. А в качестве "экзотических" вариантов, исчезнувших быстро и не оставивших потомков, эволюция отбракует альбигойцев, адамитов и гигантопитека, а также тираннозавра.
В экстремальные периоды развития эволюция протекает ускоренно. Время словно уплотняется. За его единицу протекает больше важных для эволюции событий, чем когда-либо.
Экстремумы жизненно необходимы для развития систем любой степени сложности. Эволюционно выигрывают те системы, в которых (или в элементах которых) экстремальные состояния возникают чаще, продолжаются дольше и протекают катастрофичнее.
Люди, жизнь которых пришлась на экстремальные периоды, обычно не очень этому рады. Образованные римляне в IV-V веках н.э. вполне серьезно ждали конца света. Кистеперые рыбы, вероятно, тоже не были в восторге от экстремумов конца ордовика.
Продолжительность экстремумов в живом и мыслящем веществе
Сравнивая сроки экстремального и инерционного развития, можно сделать еще одно обобщение, маловажное только на первый взгляд, но, возможно, имеющее очень большое значение для понимания и самих экстремумов, и некоторых особенностей глобальной эволюции в целом. Сформулировать это обобщение можно приблизительно таким образом: "Чем сложнее система, тем больше продолжительность времени ее экстремального развития в сравнении со временем инерционного развития".
