Реферат: Византийский клир
Забота о благосостоянии угнетенного афинского народа низвела благородного иерарха из области идеалов в тягостную действительность. Город, как и вся Аттика, был наполовину обезлюден, а епархия Акомината оказалась одной из беднейших в Греции. Незадолго до прибытия архиепископа Афины посещены были голодом, что вызвано было продолжительными засухами. Михаил жаловался архиепископу неопатрасскому Евфимию (Малакису), что доставшаяся ему кафедра есть истая долина скорби, не сохранившая в себе ничего величавого, помимо славного имени. Аттическая почва, иссушенная солнечным зноем и затвердевшая, словно камень, отказывается приносить плоды; в оливковых рощах пересохли ручьи, а в садах ключи. Каллироэ более не журчит, Гимет покинут даже пчелами, а бараны не выходят даже на пастьбу. Марафон наравне с древними трофеями утратил даже хлебопашество, а в Элевсине жители посвящаются в таинства смерти морскими разбойниками. Единственным для него утешением, говорит Михаил, может служить милость, ожидаемая от Пресвятой Богородицы, — она для него, осиротелого, станет огненной путеводной купиной, покровом от напастей, небесными твердыней и Акрополем.
Бедствия Афин Акоминат живописует в своих письмах с красноречием отчаяния; эти письма вместе с тем дают единственное в своем роде подлинное изображение состояния города в течение Средних веков. В первом же письме к Авториану, впоследствии патриарху никейскому, Михаил замечает: «Мое письмо исходит из Афин, но от того оно не станет ни лучше, ни мудрее, но тем скорее будет тебе желанным, хотя и сильно отзывается деревней». Здесь слышится намек на те письма, которые Синезий Киренский писал из Афин своим друзьям. «Нет здесь вовсе мужей, — так пишет Акоминат, — которые бы занимались философией; едва ли найдутся здесь даже и такие, которые бы предавались банаузическому искусству». Епископ может даже вообразить, что находится в Иерусалиме, осажденном вавилонянами; его, словно второго Иеремию, угнетает вид завалившихся стен, пустынных улиц и слез народа, прикрытого рубищем и с трудом питающегося ячменным хлебом. Все, конечно, преходяще; являются и исчезают целые роды, но земля остается. Так и по сей еще час живы изящество аттической страны, богатый медом Гимет, не знающий ветра Пиреи, богатый мистериями Элевсис, обильная кормами для лошадей Марафонская долина и Акрополь, — только вот древнее красноречивое и философское поколение сгибло, а на смену ему народилось поколение, чуждое музыке и столь же жалкое умственно, как и телесно. Некогда великий, знаменитый город стал пустыней, и лишь кое-где можно приметить, прибавляет Акоминат, очевидно, вспоминая опять пророка Иеремию, разве кузню да слесарню.
Упадок промышленности в Афинах Акоминат оплакивает в первом же письме. Он как-то просит гардикийского епископа о присылке экипажных мастеров, так как афинские изделия, в том числе даже сельскохозяйственные орудия, весьма неудовлетворительны. В то время как в Фивах и Коринфе шелковая промышленность по-прежнему процветала, в Афинах нельзя было даже найти ткача шелковых материй. Когда он писал как-то к одному из своих друзей, что вышлет ему бархатные материи, как только они выйдут из окраски, то здесь велась речь скорее о фиванской окраске, чем об афинской, хотя, по-видимому, афинские судовщики принимали участие в ловле пурпурных раковин
Если делаемый Акоминатом очерк Афин и Аттики и не чужд, пожалуй, риторических прикрас, то, оставляя их в стороне, все же несомненен исторический факт глубокого упадка города и страны. Истинными причинами этому были недостаточность свободных землепашцев, стеснение свободы в ремесленной деятельности, гнет податей, отсутствие общественной безопасности и морские разбои — ужаснейшая язва для Аттики, как и для всех побережных стран Греции. Итальянские, греческие, турецкие корсары угрожали поселениям, где отсутствовали императорские вахтенные суда, а равно и гаваням, имевшим слабые гарнизоны, так как самооборона граждан с помощью милиций вышла из обычая. Во многих письмах и речах Акоминат жалуется на неистовства корсаров; даже собственный его племянник был ранен стрелой морского разбойника В особенности Эгина, лежащая по соседству от Афин, служила тогда морским пиратам сборным пунктом Так как византийскому патриарху причитались некоторые доходы с этого острова, то он поручил сбор их афинскому архиепископу, но тот по прошествии года отклонил от себя это трудное поручение на том основании, что никого даже и не решается посылать на Эгину, ибо большая часть жителей покинула остров из-за пиратов, а оставшиеся там — единомышленники разбойников Равным образом и лежавший близ аттического берега островок Макронизи, на котором стоял монастырь Св. Георгия, был сущим разбойничьим гнездом. По-видимому, менее в то время страдала Эвбея, — по крайней мере, Акоминат в проповеди, произнесенной в главной церкви Халкиды, восхваляет этот город, — тогда уже носивший название Еврипа, — по причине его богатства, многолюдства и обеспеченности положения при проливе, который его отделяет от материка.
Наравне с материальным упадком поражала ученого архиепископа и умственная запущенность афинян. Сам он преисполнен воспоминаний о той классической народности, которая превосходила все прочие умом и нравами, а теперь все, что ему ни представлялось, оказывалось павшим и извратившимся. Акоминат не прочь был и город, и жителей окидывать взором современника Платона, и его поэтому просто-таки устрашило ужасное превращение всего быта Греции, исторический ход которого Михаил в качестве идеалиста не принимал в соображение. Перенесенный из мировой столицы — из Константинополя — в провинциальный городок, он, как теперь оказывалось, очутился между варварами и опасался, как бы и самому не одичать. Очевидно, Акоминату припоминался насмешливый отзыв Аполлония Тианского, дошедший до нас через Филострата, когда он впоследствии писал Георгию Тессараконта-пехису. «Так как я давно уже живу в Афинах, то и превратился в варвара» Эта часто употребляемая Акоминатом фраза была издавна в ходу. Эпиграмма неизвестной эпохи, сочиненная горделивым византийцем, гласит следующее:
Не варварскую ты зрел страну, но Элладу, И стал варваром по языку и нравам.
Акоминат нашел здесь божественный огонь настолько угасшим на алтаре муз, что от него в Афинах, на взгляд епископа, не сохранилось ни единой даже искорки.
Современный исследователь умственного состояния Афин в ту эпоху не в состоянии проверить, насколько жалобы епископа соответствовали истине. Мы не имеем никаких документальных свидетельств о тогдашнем отношении афинян к сокровищнице собственных их древностей. Мы не знаем, какие у них выработались предания, и не нашли ли себе наука, поэзия и философия их предков выражение в новых грамматических школах.
Предположить, чтобы таковые совершенно исчезли и чтобы в Афинах никого не было, кто бы занимался Гомером, Софоклом и Платоном, разумеется, нельзя. В то самое время, как в Афинах жил Акоминат, в Фессалониках на театре еще представлялись сказания о гомеровских героях. Это явствует из сочинения Евстафия; он отмечает ту критическую оценку, какую об этих представлениях мог бы дать древний грек, если бы воскрес, пояснив зрителям, что лицедеи, изображающие Приама, Одиссея, Аякса и Ат-ридов, не более как фигляры. Правда, Фессалоники были крупным городом, а Афины сильно упали. В Афинах занятиям епископа не могли споспешествовать ни общественные библиотеки, ни ученые школы. По счастью, он с собой из Византии привез собственное собрание рукописей, и между ними находились Гомер, Аристотель, Гален, Евклид, Фукидид, Никандр и иные произведения древних. Но даже и в Афинах приобрел Михаил и переписал не одно сочинение; нашел он там целую коллекцию книг, принадлежавшую епископии и хранившуюся, по-видимому, в святая святых парфенонской церкви. Но если афинская митрополичья библиотека умещалась за алтарем в двух шкафах, то едва ли могла быть особенно содержательной.
«Как должен я страдать, — писал Михаил к патриарху Феодосию, — я, который удален от всяческой мудрости и осужден жить среди толпы варваров, обделенных философией». Он жаловался на то, что аттический язык превратился в грубое наречие, которого ему, Михаилу, никогда не постичь; касаясь упадка языка, он неоднократно, в виде остроумной притчи, приводит басню о том, как Терей варварски изуродовал Филомелу. Даже древние наименования местностей извратились в устах афинян, ибо, как замечает Акоминат, лишь немногие старинные имена сохранились без всяких изменений, как, например, Пирей, Гимет, Ареопаг, Калирроэ, Элев-сис, Марафон. С тем же упорством, с каким романцы удерживали употребление латинского языка в школе, в церкви и во всех правовых обрядах, цеплялись и греки за классический свой литературный язык, хотя он давно уж застыл в безжизненности. Он видоизменился, подчиняясь тем же законам, и в то же почти время, как и язык латинский. Уже император Юлиан жаловался на это. В греческий язык проникли необычайные формы слов. Тонкое понимание языка в Акоминате возмущалось против признания законности за греческим народным наречием, тогда как Михаил Пселл не брезгал и сам им заниматься Феодор Продром, старейший современник афинского архиепископа, известен как один из первых византийских ученых, введших в употребление народное наречие: два из стихотворений, посвященных Феодором Продромом императору Мануилу, написаны на вульгарном греческом языке Еще старее дидактическое стихотворение Spanes, которое некоторые приписывали императору Алексею I. На смену классическому гекзаметру благодаря утрате различения долгих и коротких слогов явился отвратительный, похожий на прозу пятнадцатистопный стих, который получил в словесности странное наименование «политического» или «гражданского».
Подобно тому, как Акоминат жаловался на варварство аттического народного наречия в современную ему эпоху, так в глазах византийских ученых, даже и четыре века спустя после него, язык афинян слыл основательно или неосновательно — за один из наиболее нечистых диалектов Греции; странно, что подобное же презрительное суждение высказывал и Данте о современном ему языке римлян. Даже Данте — этот величайший поэт — относился вначале весьма отрицательно к итальянскому народному наречию, хотя это последнее по счастливой случайности благодаря творческому гению Данте, Петрарки и Боккаччо вскоре и превратилось в благородный письменный язык, тогда как греческому народному наречию, несмотря на попытку Кораиса поднять его до высоты языка письменного, это счастье на долю не выпало
Свидетельство афинского митрополита о конечном иссякновении в Афинах научной деятельности настолько веско, что существовавшее ранее мнение о том, будто этот город в XII и даже XIII столетии являлся высшей школою мудрости, падает само собой. Если имеются доказательства в пользу того, что в Афинах удержались переписчики рукописей вроде, например, Константина, изготовившего в 1129 г. кодекс Василия, хранящийся ныне в Вене, то в лучшем случае отсюда возможно вывести, что в Афинах не прекращалась деятельность копиистов Из тьмы той эпохи перед нами не вырисовывается ни самобытных талантов, ни просто образованных греков, которые бы своим научным развитием были обязаны афинским школам. Уроженец Эгины Косьма в 1146 г. занял патриарший стол в Византии, и прозвище «Аттика», ему данное, принесло бы и ему и его родине немалую честь, если бы он таковое и впрямь заслужил изучением древности в самих Афинах. Историк Никита ославил Косьму Эгинета не только человеком добродетельным, но даже мужем отменной мудрости. Но точно так же и Евстафий отзывается об одном из своих друзей, что тот ведет свое начало от аттических муз и из страны мудрости. Один из ближайших преемников того же Евстафия по фессало-никской архиепископии был афинянин Иоанн, но гораздо более вероятно, что он образование получил в Константинополе, куда стекалась жаждавшая познаний молодежь из всех провинций империи.
Тем не менее, однако, утверждали же, будто Афины в XII в. даже для грузинского царства в Закавказье служили рассадником наук. В этом удивительном Карталийском крае, древней Иверии, которая от времен глубокой древности и вплоть до присоединения к России в 1783 г. управлялась туземными государями, в 1089—1125 гг. царствовал Багратид, Давид II «Возобновитель». О нем, бывшем супругом византийской принцессы Ирины, повествуется, будто он ежегодно посылал в Афины по двадцать грузин с той целью, чтобы они в тамошних школах изучали науки.
Содержание из года в год на общественный счет стольких стипендиатов, разумеется, послужило бы на славу и ученым нуждам, и правительственным целям маленькой Грузии, и она бы, конечно, и ныне повергала в удивление любого министра народного просвещения, если бы только самый этот факт был достоверен. Государственные грузинские летописи, которые были составлены по распоряжению царя Вахтанга в начале прошлого столетия, ославили царя Давида II в широковещательных фразах чуть ли не вторым Соломоном. Летописи восхваляют его любознательность, шедшую так далеко, что он даже на охоте не расставался с книгами; хроники восхваляют его как великодушнейшего мецената, который будто бы даже чужестранные монастыри в Греции украшал и одарял по-царски. Они рассказывают, что Давид и в собственном отечестве соорудил великолепный монастырь, посвятив его Пресвятой Деве Марии, одарил его драгоценнейшими святынями и приношениями, в числе коих находился золотой престол Хозроидов, и поселил в обители отборнейших монахов. Из этого монастыря Давид будто бы создал второй на Востоке Иерусалим, истое чудо совершенств, средоточие учености, новые Афины, которые значительно превосходили даже древние. Этот-то монастырь скорее и мог быть Афинами для ученых занятий молодых грузин. Знаменитый армянский историк Вардан, живший в XIII в., сообщает, впрочем, о пресловутом Давиде II нижеследующее: «Желая образовать невежественный грузинский народ, он избрал сорок молодых людей, которых и послал в Грецию, чтобы они там научились греческому языку, перевели с него разные сочинения на грузинский язык и эти переводы привезли на родину, что они действительно и сделали. Трое из молодых людей оказались весьма даровитыми и послужили украшением невежественному своему народу». Таким образом, посылавшиеся в Афины царем Давидом якобы ежегодно стипендиаты превращаются попросту в переводчиков греческих сочинений. Грузины, как и армяне, ревностно старались переводить богословские и философские сочинения с греческого языка на свой туземный; так и царь Георгий, предшественник Давида, поручал так называемому «философу» Янну Петрици изготовить переводы творений Платона и Аристотеля. Такие же грузины занимались науками и «в Греции», т. е., вернее сказать, в Фессалониках, в Афонском монастыре, а прежде всего в Константинополе. Если бы они действительно занимались в Афинах, то Вардан, хорошо осведомленный о грузинских делах, едва ли бы умолчал об Афинах — городе, академию коего некогда, а именно в V столетии, посещал знаменитый земляк Вардана Моисей Хоренский.
Такое же рвение к образованию и еще большая заботливость о словесности приписываются прославленной царице Тамаре, которая от 1184 до 1211 г. правила Грузией в духе второй Семирамиды. При ее дворе жил превосходнейший грузинский поэт Шота Руставели; родился он, как предполагают, в 1172 г. в маленьком местечке Руставо на берегу Куры. Он прославил преисполненную ума и красоты государыню в Тамариаде и сочинил многие стихотворения, а в том числе позаимствованный из персидского языка эпос «Витязь в тигровой шкуре». О Руставели же рассказывается, будто в 1192 г. он вместе с другими молодыми грузинами приезжал в Афины и там ознакомился с знаменитыми умами древности, перечел творения аттических философов и историков и изучил даже музыку. После многолетнего будто бы пребывания в Афинах Руставели вернулся к царице Тамаре и занял при ней должность библиотекаря. Если бы на самом деле грузинский поэт предавался с блеском многообъемлющим занятиям в Афинах, то совпало бы это как раз по времени с пребыванием Акомината в Афинах в качестве архиепископа и с его жалобами на судьбу, которая обрекла его жить в городе среди людей, превратившихся в варваров и у которых, по его оценке, нельзя было и найти лучшего образования. Рассказ об афинских занятиях Руставели поэтому должен быть отнесен к области таких же восточных сказок, как и предание о двадцати стипендиях царя Давида. Если бы относительно этого предмета и впрямь оказались свидетельства в сочинениях грузинских и армянских авторов, — что, однако же, вовсе не доказано, — то можно было бы допустить, что Афины они спутали с Афоном либо с Константинополем; в Византии же действительно с конца XI века, особенно в царствования Комненов, опять расцвела академия, а она несомненно могла привлекать христианскую молодежь как из Грузии, так и из Армении.
